Призраки коммунизма - Владимир Васильевич Бойков

неуверенных шажков, оглянулся и рванул с места. За ним взметнулся Сява. Сзади послышался гулкий топот.

— А ты куда? — спросил попрошайка, чуть притормаживая. — Куда это ты?

— С вами, родимые. Что мне тут делать?

— Ждать, — не сбавляя скорости, посоветовал Культя.

— Да я ждала, ждала, а заявлялись одни импотенты. Я тут протухла, поди, поджидая кавалера. И дождалась. — Проня игриво подмигнула Культе. — Штуковинка у тебя добротная, сама видела. Пугливая, но рабочая. Да, ничего, я подсоблю — он и воспрянет. Встанет, как миленький.

— Не встанет, — уверил Культя, прибавляя скорости.

— Не перечь даме! — тявкнула Проня. — Всё равно я тебя вылюблю. Ты у меня только зазевайся.

Неутомимый Сява бежал впереди. Он часто оглядывался и время от времени подбадривал товарища:

— Петляй, петляй! Изматывай её.

Но никакие манёвры и ложные броски не смогли сбить Проню с верного следа.

16

Из города вышли уже впятером. Проня плелась сзади, пыхтела, охала, но не отставала. Она тащила две огромные тыквы, которые обменяла на фантики при посещении колхозного рынка. На первом же привале Проня предприняла новое нашествие на Культино достояние.

— Да чего ты дрожишь, дурашка? — ласково проскрипела девица, придвигаясь ближе. — От возбуждения?

— Не-е-е, — проблеял Культя.

— Так отчего же?

— От стра-а-ха.

Проня слегка огорчилась, но отступать не собиралась. Она завалила критика на землю, придавила задом и запустила руки в его штаны.

— Ой! Ай! Больно! — заверещал Культя.

— Какой ты, однако, нежный, — посетовала женщина, увеличивая скорость манипуляций.

Кулья дико заорал, задергался, потом так резко выгнулся, что Проня слетела с него, больно ударившись головой о камень.

— Недотрога, импотент несчастный, — прорычала девица ощупывая вздувшуюся шишку.

Культя отскочил в сторону, расставил ноги, с ужасом рассматривая ссадины и мозоли.

— До крови стерла, зараза, — охал он.

— Оторвать тебе его надо, чтоб не искушал, — сказала Проня. Она бросила презрительный взгляд на Васю, усмехнулась и стала подбираться к Кнуту.

— У меня есть такая штучка, которая ввергнет тебя в пучину сладостного экстаза, — ворковала девица, задирая свои многочисленные тряпки и подсовывая для обзора то одну, то другую часть рыхлого тела.

Кнут отодвинулся.

— Васю предпочитаешь? Напрасно, напрасно, батенька. Ты не кривись, оцени цепким взором настоящую плоть. А? Каково?! А Вася? Разве это женщина? Худая, как труп, костлявая. На ней только синяки набивать. Ты сравни, сравни… Потискай, ощути живое тело. Взгляни, какие у меня сиси. Я тебя ими обниму.

— Твой парень — вот. — Кнут ткнул пальцем в сторону Культи. — Понятно? И отвали. А то, как дам в глаз! А потом в ухо.

Проня отползла в сторонку, улеглась на спину и стала проклинать мужиков за чёрствость, скудость воображения и за вечную неготовность к потреблению подлинных женских прелестей.

Все следующие дни Культя пребывал в совершенной апатии.

— Не хочешь меня любить, изволь платить, — заявляла женщина, собирая дань с критика.

И все добытые в поте лица фантики шли на откуп.

После очередного посещения колхозного рынка девица оставила Культю без обеда. Угрожая Парткомом, она потребовала немедленно её удовлетворить или накормить, сказав, что только поглощение пищи облегчает зуд в причинных органах.

Голодный Культя устроился в сторонке, злобно сверкая глазками. Проня не суетилась. Она уселась плотно, широко, на всю свою необъятную задницу. Ела нехотя, капризничала. Поругивала Культины тыквочки. За малый размер, за недозрелость.

— Хреновый ты критик, коль на рынках таким барахлом с тобой рассчитываются. Работать над собой надо. Повышать квалификацию. Как говорил Великий Кузьмич: учиться, учиться и еще раз учиться…

Культя сжимал в руках свой таз и только поскрипывал зубами.

— У тебя теперь два пути, — посочувствовал критику Сява. — Первый: платить ей всю жизнь, второй: спасаться бегством.

— Нет, у тебя есть третий путь, — подсказала Вася. — Лиши её каким-нибудь образом Партбилета, и тогда у неё не будет ни малейшего права даже упоминать о своих потребностях.

— Не переживай, — бодрил Культю Кнут. — Я посоветую четвёртый путь. Смирись и отдайся ей. А еще лучше — залюби до смерти. И вообще, присмотрись к ней внимательней. Ну неужели тебе её не хочется?

Культя тихо свирепел, передёргивался и неистово сопел.

Проня слушала эти разговоры спокойно, не перебивая. Иногда она посылала воздушный поцелуй критику и снова начинала жевать. Вечером кандидат в любовники начал щипать подвявшую травку. Порой ему приходила в голову мысль: а не смириться ли и вправду с судьбой, однако он всерьёз опасался, что вовсе не он, а эта нимфоманка залюбит его до смерти.

С утра у критика прихватило живот. Он обделался прямо на рынке, не успев донести добро до горшка. Колхознику пришлось всё-таки поделиться продуктами, приняв к сведению нелицеприятную оценку качества своих тыквочек, а также убедительное наличие Кала в штанах, которое добросовестный критик тут же выскоблил в подставленный горшок. Воспользовавшись отсутствием замешкавшейся где-то Прони, Культя сразу на месте всё и пожрал, так что грозной девице, несмотря на её наскоки, не досталось в этот день ничего. Потом критик ещё долго ходил по рынку. Принюхивался, приглядывался. Попробовал выпрашивать — не получилось. Прикинул — не попытаться ли чего-нибудь спереть, но в памяти всплыл тот давний и жуткий случай, когда разъяренный колхозник саданул его по рукам острой железякой, отрубив два пальца. С тех пор Культя и получил свою кличку, а, кроме того, переквалифицировался в критика. Эта специальность требовала острого ума, пытливого глаза (за принижение достоинств добротных продуктов можно было оказаться в Парткоме), но считалась более безопасной, хотя и имела существенный недостаток — рассчитывались колхозники теми же недоброкачественными продуктами, которые обнаруживали критики. Однако, со временем, отточив мастерство до совершенства, некоторые из специалистов умудрялись раскритиковывать в пух и прах вполне приличные продукты, сумев отыскать в них малозаметные, но недопустимые потребительские дефекты. А именно: слабую звонкость при простукивании тыквочки, свидетельствующую о недостаточной зрелости; оттенки синеватости на её румяных боках, доказывающие гнилостную предрасположенность; плохо увядший хвостик, говоривший о поспешности в сборе урожая. Кроме того, всегда можно было придраться к размерам тыквочки, что уличало труженика полей в недобросовестном внесении собранного им Кала в почву. Обнаружить изъяны в картошках считалось делом хлопотным и трудоёмким, потому что их размер, форма и цвет никак не отражались на вкусовых достоинствах. Вот почему критики и пристрастились к тыквочкам, благословляя в молитвах Кузьмичу, сей прихотливый в культивировании сельскохозяйственный продукт.

Ни разу Культя не пожалел об обнаруженных им в себе критических способностях, реализовывая которые, он не только обеспечивал свои пищевые потребности, но также полагал, что вносит значительный вклад в процветание горячо любимой Родины.

Бывали дни, когда ему удавалось поесть аж два раза. Только