Проклятая любовь лорда Байрона. Леди Каролина Лэм - Наталья Павлищева

«…Я подчинился тебе и опять подчинюсь, если ты мне поможешь, но видеть, как ты несчастна, — выше моих сил… Эта мечта… наше двухмесячное помешательство должно закончиться…».

— Кажется, я знаю, чем мы будем заниматься в Ньюстеде…

Байрон даже не обернулся на такое замечание, его перо скользило по бумаге, куда более простой, чем та, на которой получено послание леди Каролины. То ли не услышал, то ли намеренно делал вид, что не слышит. Хобхаузу показалось, что второе.

— Ладно, за две недели я заставлю тебя выбросить из головы эту вертихвостку! А если не хватит двух недель, значит, будем сидеть в снегах Ньюстеда до следующего года.

Вдруг Хобхаузу пришло в голову, что у леди Каролины может хватить ума примчаться в Ньюстед в разгар зимней метели и остаться там до весны. Он даже рассмеялся, представив такую картину.

— Чему? — не поворачивая головы, поинтересовался Джордж.

— Подумал, что леди Каролина может последовать за нами в Ньюстед.

Байрон отложил перо и вздохнул:

— В Ньюстед не знаю, а вот в Европу может.

— Ты случайно не предлагал ей такой побег?!

Смех Байрона был неестественным, это объяснило Хобхаузу все.

— Джордж, ты с ума сошел! Ты хоть понимаешь, что это такое?! Это тайфун, куда более разрушительнее того, что разметал Испанскую армаду в помощь королеве Елизавете. Ничто не справится с леди Каролиной, если она вырвется на волю. И… ты уверен, что сам долго сможешь любить ее?

Байрон задумчиво вздохнул:

— Я и сейчас не уверен в том, что люблю.

— А это? — Джон кивнул на письмо.

— Это?.. — Байрон вдруг издал короткий смешок. — Если ей не писать таких писем, то обязательно примчится в Ньюстед или куда угодно.

Немного погодя в карете Байрон, глядя в окно, вдруг тихо проговорил:

— В двадцать четыре года лучшая часть жизни уже позади, а горести только удваиваются. Я старик, переживший все свои тщеславные желания, повидал людей в разных уголках земли, и, поверь, они повсюду одинаково мерзки. Что впереди?

Хобхаузу хотелось сказать, что не все потеряно, к тому же ездили они вместе, и только мрачный нрав поэта заставлял его видеть жизнь с темной стороны.

— Тебе просто не хватает тепла.

— Теплого моря и нагретых солнцем камней!

— И этого тоже.

— Вот продам Ньюстед и вернусь в Грецию! Нет лучшего места для жизни, меня воротит от английского дождя и сырости.

Хобхауз был рад одному — друг хотя бы не вспоминал Каролину. Джон уже понял, что мало выкорчевать Байрона из сердца Каролины, нужно еще заставить его забыть неугомонную леди.

Он смотрел на Джорджа и не понимал, когда тот лжет, когда твердит, что не любит Каролину и лишь потакает ей, чтобы не сердить лишний раз и не провоцировать сумасшедшие поступки, или когда пишет красавице не менее сумасшедшие ласковые письма.

Если ложь — его заверения в холодности к леди Каролине, то это жестоко и нечестно по отношению к ней, если второе, тотем более. Так и не разобравшись, Хобхауз мысленно махнул рукой, в любом случае рвать эту связь нужно как можно скорее в интересах обоих, как бы это ни было жестоко по отношению к влюбленной леди Каролине.

Но вот уж кого Хобхауз жалеть не намерен. Женщина, до такой степени потерявшая голову и стыд даже ради его друга, как леди Каролина, вызвать у Джона ни сочувствие, ни даже простую жалость не могла! Любовь и страсть хороши только тогда, когда они допустимы, а в данном случае это было откровенным нарушением всех правил. Вернее, нарушением был не роман, их вон сколько у каждой дамы, а то, что леди Каролина не умела и не желала скрывать своих чувств. Хобхауз вовсе не считал, что это искренне, напротив, он полагал, что все истерики и страдания Каролины только из-за ее испорченности и экзальтированности.

Так же думали все остальные. Единственным человеком, в глубине души прекрасно знавшим, что Каролина любит по-настоящему и только потому готова на все, был сам Байрон, но лорд раскрывать этот секрет вовсе не собирался, прекрасно понимая, что тогда будет выглядеть в глазах общества… не слишком красиво.

Первый приезд Байрона в Ньюстед вовсе не был радостным. Он едва успел вернуться с континента и еще только ломал голову, как поправить развалившиеся финансовые дела семейства, как получил срочную депешу из дома с сообщением об опасной болезни матери. Но доехать до имения не успел, леди Кэтрин Байрон умерла, так и не увидев повзрослевшего сына.

Скромные похороны, бесконечный дождь, длинные нудные беседы с арендаторами земель, общая запущенность бывшего аббатства и всего в доме оставляли гнетущее впечатление. Байрону очень хотелось вырваться если не на солнечные берега Греции, то хотя бы в Лондон.

На сей раз была духота, дорожная пыль, толстым слоем оседавшая на всем, а еще раздражение при мысли, что снова нужно заниматься счетами, переговорами, что-то улаживать и утрясать. Он был рад присутствию Хобхауза, который мог это все, и очень надеялся на его помощь.

Увидев стены родного аббатства, Байрон горестно вздохнул и процитировал собственные слова:

Я не ропщу

И дальних странствий не ищу,

И в тихой гавани, угрюм.

Обрел покой мой пленный ум…

— Покой? Да еще и в имении, которое ты намерен продать? Нет уж, избавляйся от этого аббатства и отправляйся в жаркие страны, в английском холоде у тебя замерзает душа.

— Ты прав. Продам Ньюстед, заплачу долги, а на оставшиеся средства буду жить долго и счастливо где-нибудь в Греции или Константинополе. Нет, в Константинополе, пожалуй, дорого, лучше в Греции или Албании.

Когда через день паж привез из Лондона новое письмо от леди Каролины, Байрон хохотал от души:

— Уеду в Албанию, туда, где вовсе нет возможности меня разыскать.

— Приедет и найдет.

Несколько дней они занимались счетами, бумагами и собственно имением, отдавая распоряжения, что надо подремонтировать, что, напротив, развалить, чтобы не портило впечатления, что вымыть и вытрясти…

Все свободное время разъезжали по окрестностям или просто бродили, пока у Байрона не уставали ноги. Но здесь он не стеснялся присаживаться на камни или даже прямо на землю, не стеснялся хромать и тяжело опираться на трость, здесь не нужно было лукавить перед кем-то, рядом только друг, который знал и прощал все недостатки.

Вели откровенные беседы, вернее, как обычно, много говорил Байрон, но, в отличие от лондонских салонов или будуара Каролины, он не рассказывал небылицы и не привирал, повествуя о трудностях своей судьбы или семейных проклятьях. Байрон просто размышлял о жизни, делясь сомнениями и высказывая свое мнение обо всем.

Хобхауз, понимая, что другу нужно выговориться, к тому же считая, что это поможет ему понять самого себя, внимательно слушал, иногда подталкивал к нужному выводу, иногда, наоборот, пропускал сказанное мимо ушей, если понимал, что Байрон просто заговорился и вовсе так не думает.