Подросток - Федор Достоевский

— Позвольте, однако, узнать вашу фамилию, вы все смотрели наменя? — ступил вдруг ко мне учитель с подлейшей улыбкой.

— Долгорукий.

— Князь Долгорукий?

— Нет, просто Долгорукий, сын бывшего крепостного МакараДолгорукого и незаконный сын моего бывшего барина господина Версилова. Небеспокойтесь, господа: я вовсе не для того, чтобы вы сейчас же бросились ко мнеза это на шею и чтобы мы все завыли как телята от умиления!

Громкий и самый бесцеремонный залп хохота раздался разом,так что заснувший за дверью ребенок проснулся и запищал. Я трепетал от ярости.Все они жали руку Дергачеву и выходили, не обращая на меня никакого внимания.

— Пойдемте, — толкнул меня Крафт.

Я подошел к Дергачеву, изо всех сил сжал ему руку и потрясее несколько раз тоже изо всей силы.

— Извините, что вас все обижал Кудрюмов (это рыжеватый), —сказал мне Дергачев.

Я пошел за Крафтом. Я ничего не стыдился.

Конечно, между мной теперешним и мной тогдашним —бесконечная разница.

Продолжая «ничего не стыдиться», я еще на лесенке нагналВасина, отстав от Крафта, как от второстепенности, и с самым натуральным видом,точно ничего не случилось, спросил:

— Вы, кажется, изволите знать моего отца, то есть я хочусказать Версилова?

— Я, собственно, не знаком, — тотчас ответил Васин (и безмалейшей той обидной утонченной вежливости, которую берут на себя людиделикатные, говоря с тотчас же осрамившимся), — но я несколько его знаю;встречался и слушал его.

— Коли слушали, так, конечно, знаете, потому что вы — вы!Как вы о нем думаете? Простите за скорый вопрос, но мне нужно. Именно как вы быдумали, собственно ваше мнение необходимо.

— Вы с меня много спрашиваете. Мне кажется, этот человекспособен задать себе огромные требования и, может быть, их выполнить, — ноотчету никому не отдающий.

— Это верно, это очень верно, это — очень гордый человек! Ночистый ли это человек? Послушайте, что вы думаете о его католичестве? Впрочем,я забыл, что вы, может быть, не знаете…

Если б я не был так взволнован, уж разумеется, я бы нестрелял такими вопросами, и так зря, в человека, с которым никогда не говорил,а только о нем слышал. Меня удивляло, что Васин как бы не замечал моегосумасшествия!

— Я слышал что-то и об этом, но не знаю, насколько это моглобы быть верно, — по-прежнему спокойно и ровно ответил он.

— Ничуть! это про него неправду! Неужели вы думаете, что онможет верить в бога?

— Это — очень гордый человек, как вы сейчас сами сказали, амногие из очень гордых людей любят верить в бога, особенно несколькопрезирающие людей. У многих сильных людей есть, кажется, натуральная какая-топотребность — найти кого-нибудь или что-нибудь, перед чем преклониться.Сильному человеку иногда очень трудно переносить свою силу.

— Послушайте, это, должно быть, ужасно верно! — вскричал яопять. — Только я бы желал понять…

— Тут причина ясная: они выбирают бога, чтоб не преклонятьсяперед людьми, — разумеется, сами не ведая, как это в них делается: преклонитьсяпред богом не так обидно. Из них выходят чрезвычайно горячо верующие — вернеесказать, горячо желающие верить; но желания они принимают за самую веру. Изэтаких особенно часто бывают под конец разочаровывающиеся. Про господинаВерсилова я думаю, что в нем есть и чрезвычайно искренние черты характера. Ивообще он меня заинтересовал.

— Васин! — вскричал я, — вы меня радуете! Я не уму вашемуудивляюсь, я удивляюсь тому, как можете вы, человек столь чистый и так безмернонадо мной стоящий, — как можете вы со мной идти и говорить так просто ивежливо, как будто ничего не случилось!

Васин улыбнулся.

— Вы уж слишком меня хвалите, а случилось там только то, чтовы слишком любите отвлеченные разговоры. Вы, вероятно, очень долго перед этиммолчали.

— Я три года молчал, я три года говорить готовился… Дуракомя вам, разумеется, показаться не мог, потому что вы сами чрезвычайно умны, хотяглупее меня вести себя невозможно, но подлецом!

— Подлецом?

— Да, несомненно! Скажите, не презираете вы меня втайне зато, что я сказал, что я незаконнорожденный Версилова… и похвалился, что сындворового?

— Вы слишком себя мучите. Если находите, что сказали дурно,то стоит только не говорить в другой раз; вам еще пятьдесят лет впереди.

— О, я знаю, что мне надо быть очень молчаливым с людьми.Самый подлый из всех развратов — это вешаться на шею; я сейчас это им сказал, ивот я и вам вешаюсь! Но ведь есть разница, есть? Если вы поняли эту разницу,если способны были понять, то я благословлю эту минуту!

Васин опять улыбнулся.

— Приходите ко мне, если захотите, — сказал он. — Я имеютеперь работу и занят, но вы сделаете мне удовольствие.

— Я заключил об вас давеча, по физиономии, что вы излишнетверды и несообщительны.

— Это очень может быть верно. Я знал вашу сестру, ЛизаветуМакаровну, прошлого года, в Луге… Крафт остановился и, кажется, вас ждет; емуповорачивать.

Я крепко пожал руку Васина и добежал до Крафта, который всешел впереди, пока я говорил с Васиным. Мы молча дошли до его квартиры; я нехотел еще и не мог говорить с ним. В характере Крафта одною из сильнейших чертбыла деликатность.

Крафт прежде где-то служил, а вместе с тем и помогалпокойному Андроникову (за вознаграждение от него) в ведении иных частных дел,которыми тот постоянно занимался сверх своей службы. Для меня важно было ужето, что Крафту, вследствие особенной близости его с Андрониковым, могло бытьмногое известно из того, что так интересовало меня. Но я знал от МарьиИвановны, жены Николая Семеновича, у которого я прожил столько лет, когда ходилв гимназию, — и которая была родной племянницей, воспитанницей и любимицейАндроникова, что Крафту даже «поручено» передать мне нечто. Я уже ждал егоцелый месяц.

Он жил в маленькой квартире, в две комнаты, совершеннымособняком, а в настоящую минуту, только что воротившись, был даже и безприслуги. Чемодан был хоть и раскрыт, но не убран, вещи валялись на стульях, ана столе, перед диваном, разложены были: саквояж, дорожная шкатулка, револьвери проч. Войдя, Крафт был в чрезвычайной задумчивости, как бы забыв обо мневовсе; он, может быть, и не заметил, что я с ним не разговаривал дорогой. Онтотчас же что-то принялся искать, но, взглянув мимоходом в зеркало, остановилсяи целую минуту пристально рассматривал свое лицо. Я хоть и заметил этуособенность (а потом слишком все припомнил), но я был грустен и очень смущен. Ябыл не в силах сосредоточиться. Одно мгновение мне вдруг захотелось взять иуйти и так оставить все дела навсегда. Да и что такое были все эти дела всущности? Не одной ли напускной на себя заботой? Я приходил в отчаяние, чтотрачу мою энергию, может быть, на недостойные пустяки из однойчувствительности, тогда как сам имею перед собой энергическую задачу. А междутем неспособность моя к серьезному делу очевидно обозначалась, ввиду того, чтослучилось у Дергачева.