О ком молчит Вереск. Вторая часть дилогии - Ульяна Соболева

— Та ладно. Я уже видел твои труселя. Белые в горошек.

— А вот и нет. Они в цветочек… Черт!

— Дуууураааа, вот ты дура!

Пошатнулась, упала обратно в яму, соскользнув вниз.

— Что такое, малая? Не доросла? Я ж говорил, что ты шмакодявка! Могу попытаться зашвырнуть наружу, как мяч. Как думаешь? Долетишь?

— Что здесь смешного?! Придурооок!

— Зато я теперь знаю, что ты носишь трусы в цветочек!

Набросилась на него с кулаками. Но они о мощную грудь бьются, и ему хочется их перехватить, чтоб не ушибла о его мышцы.

— Думаешь, ты самый крутой? Ни хрена! Был бы умнее, как Марко, молчал бы и не получил хлыстом от отца! Это потому, что ты придурооок!

— Рот закрыла!

Как же легко ей удается одним словом вскрыть ему вены.

— Сам заткнись!

Сальва вдруг схватил ее за порезанное плечо и дернул к себе, от боли слезы из глаз полились. Его лицо тут же изменилось. Мгновенно. Исчезло это выражение презрительного цинизма, и брови вверх приподнялись, глаза округлились. Его словно оглушило, словно от боли все тело скрутило. Он бы мог сейчас отрубить себе ту руку, что причинила ей страдания.

— Что такое, малая? Больно? Прости…где? Там, где порез?

— Не трогай меня! Не прикасайся!

Сцапал в охапку и принялся раскачивать.

— Сейчас пройдет… вот увидишь. Сейчас пройдет. Маленькая моя… Вереск…я не хотел.

И потом, когда мать ее орала, обвиняла его…он молчал, мог плюнуть ей в лицо и сказать, чтоб заткнулась, но не мог. Потому что уважал, потому что это люди, которые дали жизнь Вереск… а еще он бы никогда не посмел ее оскорбить, опорочить, испортить. Он мог только обожать и ждать, пока можно будет присвоить и никогда не отпускать, когда можно будет любить не только ее душу, но и ее плоть, взращенную только для него и охраняемую им самим.

***

Ему не давали ни пить, ни есть. Несколько раз вытаскивали из камеры для пыток. Спрашивали, кто на самом деле лишил Бо члена… Все остальные свидетели упорно говорили, что он сделал это сам с собой. Все, кроме самого здоровяка. Еще через день Сальваторе отпустили. Вернули обратно в камеру. А еще через день ему сообщили, что он приговорен к пожизненному заключению.

Чезаре было скучно с гостями. Ему никогда не нравились толпы людей. Все эти родственники, друзья-прихлебатели, знакомые отца, его лизоблюды и подхалимы ужасно раздражали. Ни одной честной рожи. Сплошное лицемерие. И страх. Но иногда Чезаре казалось, что они боятся не самого отца, а той власти, которую он имеет. На самом деле Марко трудно было испугаться. Очень худощавый, хромой, с перекошенной спиной и едва заметным нервным тиком левого глаза. Но дело не во внешности…конечно, не в ней. Просто Чезаре казалось, что сила человека заключается не так в количестве окружающих его шестерок и безопасников, как в силе духа, взгляда, чего-то, что делает его лидером. И до сих пор парень считал, что отец может быть примером для подражания, что в его руках столько мощи и власти, сколько не снилось обычному смертному, даже невзирая на физические недостатки… Вот именно что казалось, потому что настоящего лидера он увидел совсем недавно и испытал благоговейную зависть и даже злость, что всеми этими качествами обладает не его отец… и на самом деле никогда бы и не смог обладать. Такими, как Сальваторе ди Мартелли, только рождаются. С печатью власти и могущества. Невольно Чезаре хотел бы быть таким же, хотел бы уметь вот так одним своим видом заставить вспотеть от напряжения всех, кто его окружали.

Но это потом… Вначале был Марко. С детства был только Марко.

Капо. Избранный своим народом, семьей и теми, кто стоят выше, на место своего родного брата, который погиб в Китае. Так ему рассказывали с детства. Но довольно-таки неохотно. Чаще все разговоры о покойном родственнике пресекались, и беседа ловко переводилась на другую тему. Иногда Чезаре казалось, что со смертью дяди связано нечто очень неприятное. Настолько, что при каждом разговоре лицо матери становилось бледным и взволнованным. А он не хотел ее расстраивать, потому что остро переживал, когда ей было плохо.

Мать. Это обожание с детства. Это какое-то мифическое поклонение женщине, которая любила его абсолютной любовью, излучая ее даже взмахом ресниц, взглядом и прикосновением рук. Она была для него олицетворением чистоты, красоты, ума и таланта, к этому добавлялась неуловимая аура адской влюбленности отца и его взглядов, направленных на мать. Как будто они не были женаты столько лет. Он смотрел на нее глазами влюбленного и растерянного подростка. Всегда сдержанную. Аристократичную и холодную. Со всеми, кроме своего Цезаря. С ним ее сиреневые глаза становились мягкими, светящимися, теплыми, и она ворковала ему столько нежностей, напевала своим тихим голосом, и рядом с ней ему всегда было спокойно, рядом с ней он был счастлив. Но при этом она могла быть более строгой, чем Марко, могла заставить его сделать все что угодно. Ее разочарованный взгляд ранил глубоко в сердце, и Чезаре стремился ей угодить. Как, впрочем, и отец.

У нее не было подруг, не было ничего кроме ее мастерской, где она творила свои скульптуры, и дома, где ее вмешательство и нежная рука ощущались во всем. Ради матери Чезаре мог убить. Он чувствовал эту одержимость внутри себя, что, если кто-то заставит ее плакать, он сможет уничтожить любого. Кем бы он ни был… Ради нее он хотел… ДА, РАДИ НЕЕ. Он хотел тоже стать капо, сильнее и могущественней отца. Он хотел, чтобы о нем складывали легенды, как о Сальваторе.

— Я хочу, чтобы ты учился, мой Цезарь, мой маленький лев. Хочу, чтобы у тебя была другая жизнь. Чтобы ты…

— А я хочу стать капо и сделать тебя королевой, мама. И так и будет. В такой семье я родился, за такого мужчину ты вышла замуж. На дереве с апельсинами не может вырасти помидор.

Он думал, что расстроит ее, что в сиреневых глазах появится грусть, но вместо этого она погладила его по щеке.

— Мой умный мальчик… быть капо не трудно. И скорее всего, ты им станешь… намного труднее им не быть и жить совсем другой жизнью… Но я не стану настаивать. Ты прав. На апельсиновом дереве не растут помидоры. Но ты такой светлый, такой добрый мальчик… мне так не хочется, чтобы ты со временем стал другим.

***

Наверное, она бы ужаснулась, если бы узнала, какой он на самом деле. Ему всегда было страшно, что, если узнает, разочаруется и не будет его любить так же сильно.

— Зачем ты отчитываешься перед матерью? Она же живет в своей мастерской. Она и не заметит твоего отсутствия. Будет лепить свои шедевры.

Задиристый Альберто Морэ выпалил эту фразу, когда Чезаре позвонил матери перед тем, как ребята пошли в ночной клуб.

Удар между глаз был молниеносным настолько, что Альберто пошатнулся и упал на колени. Отек и багровый синяк расползались под двумя глазами так быстро, как в ускоренном кадре. Чезаре наклонился и, сжав приятеля за щеки, вогнал ему в рот два пальца, схватив его за язык, сдавил так сильно, что у того на глазах выступили слезы.