Последний из миннезингеров - Александр Киров

– То, что он был профессором медицины, – машинально ответил я на мамин вопрос про деда. – И еще ректором мединститута.

Мама покачала головой:

– Ты ничего не знаешь о своем дедушке.

– Он ведь умер за пять лет до моего рождения, – пожал я плечами.

Речь шла о дедушке по линии отца. Отец несколько лет назад ушел из жизни. Воспоминания вслух были не самыми частыми гостями в нашем доме. Лишь время от времени я узнавал что-нибудь об отцовской ветви.

– Это не оправдание. Своих родичей надо знать, – выговорила мне мама, как в детстве.

– Да, дедушка добился в жизни большего, чем я. Он был доктором наук. Я, похоже, вечный кандидат.

– Не злись, – улыбнулась мама. – Если так оценивать людей, то я и вовсе… Поступила в аспирантуру…

– И тут узнала о том, что на свет должен появиться мой старший брат, – иронично подсказал я. – А когда он подрос, и ты собралась все же начать учебу…

– Появился ты, – с некоторым нажимом договорила мама, зная, что я не очень-то люблю слушать по сто раз одно и то же.

– И отец шутил по этому поводу, что Мишка – твоя кандидатская диссертация, а я – докторская! – резюмировал я.

Но мама была уже не на скамейке, рядом со мной, а в далеком прошлом.

– Саша, так звали твоего деда, если ты не помнишь (это мама посчиталась за то, что я не дал рассказать ее любимое семейное предание о диссертациях), родился абсолютно нормальным ребенком, но в возрасте пяти лет заболел энцефалитом – и обезножел. Родители смирились с тем, что их сын – калека. В школу не отдали. Они в деревне жили. Там были только начальные классы. Решили: подрастет парень, обучится какому-нибудь ремеслу, да и будет при них. Так он и ползал по дому до девяти лет. Затосковал. И твой прадед попробовал выучить его читать. К своему удивлению, он обнаружил, что больной сынишка знания схватывает на лету. Подумали-подумали старики… Тогда они, конечно, не были еще никакими стариками… Решили грех на душу не брать – и отдали-таки парня в школу. Костыли ему выписали – он и заковылял. И за год эти самые начальные классы прошел. Потом в город отправили. Он девятилетку закончил. И заявил, что хочет быть врачом. Родители и так и сяк. А он ни в какую. Жили они небогато, но поехал Саша в соседний район, где медучилище было. Там он стал фельдшером. Вернулся домой, отработал пять лет. Тут бы и успокоиться. Но нет! Уперся: буду поступать в мединститут, и все! Думаю, старики тогда уже поняли, что особенный у них сын. Вздохнули, перекрестили, наверное, на дорогу – и дальше в путь. В области выучился Саша на хирурга.

– А как оперировал без ног? – удивился я.

– Стульчик ему сделали. Крутящийся, как у пианиста, только повыше. Тут война. Из госпиталя он четыре года почти не выходил. Сутками работал. К ним привозили очень много моряков. Порт рядом. Ранения все черепно-мозговые. Нейрохирургом он родился, а тут вдобавок такая школа страшная! После войны поступил в аспирантуру, кандидатскую защитил, женился, дети пошли, докторская созрела. Сюда приезжал часто. У отца своего на дому больных принимал. Они уж тогда с прабабушкой твоей из деревни в город переехали. Соберется домой, а старуха ему при всем народе кулек с конфетками сует. Он профессор уже, светило научное, стесняется: «Что ты, мама!» А она: «Возьми, Сашенька, возьми!» Жалела его очень до самого конца. Болезный! Про ректорство тебе известно. А знаешь, чем оно закончилось?

– На пенсию ушел, наверное, – предположил я.

Но дед, как выяснилось из дальнейшего маминого рассказа, на пенсию ушел не с ректорского кресла. И хорошо еще, что не со скамьи подсудимых.

В начале шестидесятых какой-то придурок решил тряхануть общежитие меда. Вломился в первую попавшуюся дверь – и давай деньги у ребят сшибать. Но парни там оказались не промах. Набили ему морду – и выбросили в окно. С первого этажа. И надо ж такому случиться, что он упал на голову, сломал себе шею и умер. И оказался сыном очень большого человека в облоно. Вот дедушку Сашу, так сказать, и ушли. Птичка не пропела.

– Да-а. Никогда не знаешь…

– …где найдешь, где потеряешь…

Тут разговор наш был неожиданно прерван.

– Кхе-кхе, – деликатно покашлял кто-то у нас за спиной, и, обернувшись, мы увидели, как над забором показалась рыжая кудрявая голова и два красных глаза.

– Тебе чего, уважаемый? – не очень-то дружелюбно поинтересовался я.

– А я вот…

– Подслушивал что ли? – хихикнула мама.

– Не. Я зайти хотел. Я давно к вам зайти хочу, да все не могу решиться, – затараторил прохожий.

– На бутылку не получишь, – жестко встретил я его тираду.

Но мама не разделяла моего воинственного настроя.

– Саша, – укоризненно шепнула она мне и приветливо махнула рукой незнакомцу. – Чего стоишь тогда? Заходи.

Щелкнула калитка, и маленького росточка плюгавенький пьяненький мужичок несмело засеменил к нам.

– Меня тоже Сашей звать, – представился он.

Мы с ним пожали друг другу руки, и Саша присел на краешек скамейки.

Возникла неловкая пауза. И только моя родительница собралась сказать Саше что-нибудь ободряющее, как он выпалил:

– Я тоже ваш родственник.

Неожиданно Саша всхлипнул и вслед за тем пискнул довольно жалко:

– Родич!

Мамины брови поднялись высоко-высоко вверх.

– Я внебрачный сын от брата вашего отца, – зажмурившись, словно это были предсмертные слова, выкрикнул Саша маме.

Мне стало до жути неловко.

– Саш, иди в дом, ставь чайник, родственника пирогами угостим, – распорядилась мать и тихонько погладила рыжего по плечу. – Очень приятно! Чем занимаешься, родственник?

– Вино пью, – услышал я за спиной, шагая к крыльцу.

За столом Саша признался, что пьет вино не всегда, но если пьет, то неделями, а так – плотничает в ДРСУ. Не одолев чашки чая, он скоро простился и стремительной походкой вышел из дому. У калитки, правда, остановился и помахал нам, смотревшим на него из распахнутого окна кухни, рукой.

– Я еще приду, можно? – почему-то крикнул Саша.

Мы с мамой, не сговариваясь, кивнули.

Не пришел к нам больше Саша. Убили его через неделю. Зарезали в пьяной драке у винного магазина. За что? Тихий, говорят, был мужичок. Мухи не обидит.

– Зачем он приходил? – спросил я у мамы, когда мы, ошарашенные новостью, сидели на той же скамеечке, недалеко от куста красной смородины.

– К отведенью, – задумчиво и грустно ответила мама.

1

– Эх ты, сторож, – бросил я с горьким укором своему Умке, сидящему на цепи. – Дармоед.

И прошел мимо, не погладив крупного, крепко сбитого полуторагодовалого ласкушу, всеобщего баловня, добряка, который вовсе не обиделся на меня, а широченно улыбался чему-то всей своей любвеобильной зубастой пастью с черным нёбом.