Парижские подробности, или Неуловимый Париж - Михаил Герман

В отличие от Скаррона, прижизненная слава ей не досталась. Никто, да и она сама, не мог и подумать, что письма, написанные любимой дочери, станут классикой французской литературы! Живя после смерти мужа в Париже, она писала дочери, тогда уже графине Гриньян, переехавшей в Прованс; эти поразительные письма и сейчас восхищают ясной иронией суждений, свободой и точностью языка.

На мосту

В музее Карнавале висит ее портрет кисти Клода Лефевра, написанный в 1665 году. Ей уже тридцать девять, по понятиям того времени она дама пожилая, если не старая, у нее есть или вот-вот появятся внуки; впрочем, ей суждено прожить еще более тридцати лет. На портрете она почти юна и прелестна – маркиз не принято было писать немолодыми или некрасивыми, но сквозь легкие, умело и гладко положенные рокайльные мазки, за тривиально изящной и театральной позой угадывается (или просто хочется угадать каждому, кто знает ее судьбу и письма) ясный, точный, снисходительный и вместе с тем беспощадный ум, приятие жизни и стойкость – качества, столь характерные для мыслящих и деятельных француженок.

«На сердце не бывает морщин». Эти слова, сказанные когда-то мадам де Севинье, я повторяю всякий раз, когда вспоминаю этот (в сущности, не слишком интересный) портрет или перечитываю ее несравненные письма.

Кажется, это единственные в мире письма, которые вошли в большую литературу, притом что автор ничего, кроме них, и не писал. Письма открыли путь совершенно новой стилистике, новой системе видеть, осмысливать и воспринимать мир. Пафос писем – тоска по единственной, живущей далеко, в Провансе, дочери (к сыну мадам де Севинье сравнительно равнодушна), но, конечно, и желание выразить себя (не в романах же, у нее слишком хороший вкус, чтобы публиковать дамские сочинения наподобие фолиантов мадемуазель де Скюдери, – но просто написать на бумаге то, что и мучит, и радует, и занимает ум и сердце. И в письмах возникает редкая по блеску и точности проза. Почти ни о чем. О цвете листьев – оказывается, они бывают «цвета Авроры (утренней зари)» или оттенка «великолепной золотой парчи», – о тоске по дочери, о времени, об одиночестве.

Только я одна, имея столь безраздельно любимую дочь, должна быть лишена радости ее видеть и постоянно жить с ней. Такова воля Провидения, которой я могу повиноваться лишь с бесконечной скорбью. Поэтому мы должны писать друг другу, потому что это единственное, что нам остается. ‹…› Каждое утро я в саду, который вам так знаком. Я ищу вас повсюду, и каждый уголок, где я видела вас, приносит мне страдания. Теперь вы понимаете, как любая мелочь, напоминающая о вас, запечатлевается в моем бедном мозгу. ‹…› Г-н Паскаль говорил, что все беды происходят оттого, что человек не умеет всегда оставаться в собственной комнате. ‹…› В лесах этих я нахожу бесконечно много красоты и грусти; все эти деревья, которые вы видели маленькими, стали большими, стройными и невероятно прекрасными. Они вытянулись и создали очаровательную тень. В высоту они уже достигли сорока и пятидесяти футов, и в этом есть что-то от материнского чувства. Подумайте, ведь это я их посадила…

И могла весело и даже рискованно шутить о том, как показался ей нескромным цвет выбранной подкладки для халата; и с точностью писателя XX столетия написать беременной дочери: «Боже мой, моя хорошая, как тяготит меня ваш живот…»

Она много и серьезно читала, восхищалась Монтенем; а современники были в восторге от ее ума, ее политические суждения были аргументированны и непримиримы, а каждое ее motto порхало по салонам («Чтобы понять, как мы надоедливы в разговоре, достаточно вспомнить, как нам надоедают другие, когда говорят с нами»; «Неверность могут простить, но не забыть»). Но только дочь читала ее письма, вряд ли задумываясь о масштабе таланта своей матушки. А та писала так, что у нее мог поучиться сам Лоренс Стерн, а может быть, и учился, как знать, ведь письма ее были опубликованы в 1720-х или 1730-х годах. Ее стиль – как ни претенциозно это звучит, но так оно и есть – прочно ассоциируется в моем сознании с грациозными и строгими барельефами Гужона на стенах Карнавале: они так же удивительно соединяют в себе суровую ясность с совершенной хореографией.

И легкие шаги «некоронованной королевы Маре» (Андре Моруа), и грохот ее кареты, и шелест платья, и речь, всегда энергичная, полная жизни, печали и ума, – все это слышали безмолвные камни Маре. И где это эхо минувшего? Молчит портрет, но письма будут говорить с теми, кто даст себе труд войти в их далекий, мудрый, насмешливый мир. «На сердце не бывает морщин». Но какое мужество должно иметь такое сердце!

Читают эти письма ныне? Странно и жаль, что их не читали современники, но в XVIII столетии их, разумеется, знали, их легкое эхо звучит и у Руссо, и у аббата Прево и вообще в сознании людей галантного века, может быть, даже и в картинах Ватто. И у ее соседей из грядущих времен – Виктора Гюго, Теофиля Готье. А вот представить обитателя квартиры в доме 21 бельгийского журналиста и начинающего писателя Жоржа Сименона (Сима) за чтением писем мадам де Севинье – труднее.

Что же до мушкетеров, они вряд ли читали вообще, кроме, разумеется, ученого аббата д’Эрбле – Арамиса, который не только декламировал сочинения завсегдатаев литературных салонов, но и сам писал стихи. Да и зачем им было читать – читали и читают о них, выдуманных героях, которые сумели все же остаться самыми живыми, главными и вечными персонажами Королевской площади.

Эта площадь, стройная и соразмерная, – словно неколебимый утес, вокруг которого – неспокойное море запутанных воспоминаний, кривых улочек, нежданных сплетений времени. Чудится, единственная возможность не заплутать в этом лабиринте улиц, эпох, особняков – спокойно довериться потоку ассоциаций, воспоминаний о былых прогулках, прочитанных и написанных страницах. Зная, казалось бы, топографию Маре, даже неплохо ориентируясь в его истории, я и во времени, и в пространстве, случалось, сбивался с дороги и мысли, иной раз и потакая себе в этом. Как иначе осознать и тем более пересказать весь этот сплав вспыхивающих вдруг картин минувшего, воспоминаний о судьбах, лицах, давно и недавно вплетавшихся в судьбу площади и окружающих улиц? Одна эпоха напоминает здесь об иной, еще более давней, и так без конца длится это путешествие в веках. И сюда, в Маре, каждый, кто думает, пишет, вспоминает о Париже, непременно вернется. А для меня, начиная с первого свидания с ней – когда я, едва зная даже Сименона, не читав ни Скаррона, ни мадам де Севинье, слышал лишь звон шпор мушкетеров, – Королевская площадь и по сию пору, почти «пятьдесят лет спустя», остается непременным местом каждой новой встречи с былым и вечным Парижем.

Вывеска ресторана «Прокоп»

Кафе – чрезвычайно приятное место, где можно видеть разных людей и разные характеры.