Ученик монстролога - Рик Янси

Очки. Бархатный футляр с мужскими часами и обручальным кольцом. Старая деревянная трубка, вытертая до кремового цвета за десятки лет использования. Небольшая деревянная шкатулка с коллекцией фигурок из слоновой кости. Эти фигурки Доктор оставил в ладони и продолжал потряхивать время от времени, разбирая сундук дальше, и фигурки тихо брякали одна о другую.

— Нет в мире университета, где преподавали бы монстрологию, Уилл Генри, — сказал он. — Общество регулярно проводит семинары, но только по приглашению. На этих семинарах выдающиеся практики в нашей области читают лекции о достижениях в своей сфере исследований. Большинство из нас, если не все, отдаются в ученики мастеру, который обучает нас этой науке, официально признанной Научным Обществом. А, вот и оно!

Он торжественно вытащил наружу книгу в кожаном переплете, дважды обмотанную бечевкой. Ее обложка и корешок были вытерты до блеска за долгие годы использования.

— Вот, Уилл Генри, возьми-ка, подержи минутку, — сказал Доктор, передавая мне в руки фигурки из слоновой кости. Он разорвал бечевку на книге, а я в это время рассматривал фигурки, все еще теплые от ладони Доктора. Всего их было шесть. Они были вырезаны изысканно и фактурно. Их головы были непропорционально большими, на лицах — гримасы, руки обвиты вокруг туловищ. Фигурки были не объемными, а плоскими, как домино. Хотя Доктор был поглощен чтением старой книги, которая оказалась не то дневником, не то ежедневником, исписанным элегантным почерком с рисунками на полях, он, видимо, заметил, с каким любопытством я изучаю фигурки. Потому что сказал:

— Это гадальные кости из Новой Гвинеи. В последние годы мой отец был увлечен оккультными обрядами одного шаманского племени. Эти были вырезаны их шаманом из костей врага.

Так, значит, это не китовая кость. Человеческая! А Доктор продолжал:

— Хотя «увлечен» — это мягко сказано. Скорее, отец был одержим, это слово больше подходит. Он страшно боялся собственной смерти; как и многие, он рассматривал смерть как вызов человеческой гордости, чувству собственного достоинства. И последние годы его жизни были посвящены попыткам обмануть естественный порядок вещей или хотя бы вырваться из ледяных объятий Смерти на несколько мгновений сверх меры, которая была ему суждена. Кости, которые ты сейчас держишь в руках, как предполагал отец, могут предсказывать будущее того, кто их бросает. Но трактовать значение того, как они упадут — определенную последовательность фигур, упавших лицом вверх или вниз, — он так до конца и не научился. Однако он часами изучал эту науку и вкладывал в это всю душу. Не помню всех формул, хотя помню, что последовательность «шесть фигур лицом вверх» имеет какой-то жуткий смысл — то ли скорую смерть, то ли вечное проклятие — какая-то такая чепуха.

Внезапно он вскочил на ноги с победоносным криком. Я отпрянул на несколько шагов, ошарашенный столь бурным проявлением эмоций. Кости выскользнули у меня из рук и раскатились по ковру с тихим стуком. Я с трепетом нагнулся, чтобы их подобрать, — мне было боязно, что я увижу шесть ухмыляющихся изображений «лицом вверх». Так… Четыре вверх лицом, два — вниз. Конечно, я не знал, что означает такая комбинация, но все равно почувствовал облегчение. Не думая, я положил кости себе в карман.

— Дедхем! — воскликнул монстролог. — Я знал, что уже видел это раньше! Вот, Уилл Генри, смотри, в записи отца значится: «Девятнадцатое ноября, 1871 года. Дедхем. Я в последний раз побывал в «Мотли Хилл». Я просто не могу заставить себя пойти туда снова, чтобы видеть его измученные черты, видеть на его лице отчетливо отраженным вероломство своего греха. При моем появлении он разволновался и требовал, чтобы я раз и навсегда подтвердил его рассказ о страданиях и бедствиях, что поможет ему выиграть судебный процесс и получить, таким образом, полное прощение и освобождение. Но я вынужден был отклонить это требование во имя интересов науки и своих собственных. Уступить и сделать подобное признание значило бы наверняка добиться противоположного результата. Это могло бы, вероятнее всего, продлить его заключение на всю жизнь — равно как заключить на всю жизнь и меня. Так сильно рисковать я не мог и попытался объяснить это ему, и тогда он стал физически угрожать мне, и я вынужден был уйти… Бедный страдалец! Прости меня, В., прости меня! Ты не первый, чья участь — платить за грехи других! Прости мне мой проступок — не первый и, боюсь, не последний. Увидимся снова на Страшном Суде. Я отвечу за все, что сделал с тобой… Я не могу продолжать… приближается время ведьм, "когда зевает кладбище и сам ад выдыхает яд". Хотя я заражен до мозга костей, я должен ответить страшному собранию. Колокол звонит, Час ведьм приближается, и сам Христос подвергается насмешкам…»

Уортроп прекратил читать и закрыл книгу, заложив ее пальцем. Тень прошла по его спокойному лицу. Он вздохнул, поднял глаза к потолку и тихонько поскреб себя под подбородком.

— Продолжение следует. Больше душераздирающего бреда, больше самоистязания, самобичевания и вины. Когда отец был молод и начинал свой путь в науке, равных ему не было, Уилл Генри. Его ум только совершенствовался, питаемый неустанным любопытством, неослабевающей тягой к знаниям и беспрестанными поисками истины. Наша наука во многом обязана ему, его работе в юные годы. Но когда он стал старше и страх собственной смерти начал одолевать его, отец принялся стремительно погружаться в пучину глупых примет, суеверий и бессмысленного чувства вины. Умер он испуганным, поглупевшим человеком, совершенно непохожим на того блестящего ученого, каким был когда-то. Он был раздавлен страхом, одержим чувством вины и тянул за лямку баржу вымышленного стыда и выдуманного позора.

Доктор снова вздохнул, на этот раз продолжительнее и горше.

— И умер он в одиночестве. Моя мать отошла в мир иной на десять лет раньше, а я в это время был в Праге; коллеги один за другим покинули его за несколько лет, на протяжении которых он впадал в маниакальное состояние. Я вернулся в Америку уладить его дела, тогда я и обнаружил вот это, — он поднял старую книгу, — летопись медленного падения моего отца в бездну безумия. Очевидно, это всего лишь один том из множества, который он по причинам, мне неведомым, не уничтожил. Я долго недоумевал над смыслом этого пассажа, только что прочитанного тебе, и вплоть до настоящего момента я не был до конца уверен, что он, как и многие предыдущие и последующие, не является бредом больного, одержимого сожалениями и болезнью, подтачивающей здоровье, имя которой Сомнения… Нигде больше на протяжении всего дневника он не упоминает Дедхем, «Мотли Хилл» или этого загадочного В.; не встречал я этих имен и в его опубликованных статьях или отчетах Научному Обществу.

Доктор взял со стола газету, которая лежала наверху высокой стопки.

— Я нигде больше не встречал этих имен до сегодняшнего дня, когда увидел их вот в этой газете, которая хранится у меня вот уже три года. Три года, Уилл Генри! И теперь я боюсь, что грех отца отныне ложится на плечи его сына.

Он уронил газету на стол и прижал кулаки к глазам.

— Если можно назвать это «грехом», — пробормотал он. — Ложный термин для науки, но вот для самих ученых — вовсе нет!.. И вот появляется критический научный вопрос, Уилл Генри: сколько Антропофагов попало сюда, на наши берега? Ответ на этот вопрос будет ключом ко всему, потому что, не зная этого, мы не можем понять, сколько их здесь сейчас. Здесь — это не только в Новом Иерусалиме, но и на всей территории Новой Англии. Инвазия легко может оказаться более экстенсивной, чем показали наши подсчеты на кладбище.