Сто дней - Лукас Берфус

И вот однажды субботним утром, когда я, еще в трусах и небритый, уселся с чашкой кофе в кресло, чтобы посмотреть по видео «Копи царя Соломона» — фильм, одолженный мне на пару дней Мисландом, передо мной вдруг возник этот дух во плоти. Человеческое существо без возраста, о котором далеко не сразу можно было сказать, что оно женского пола. Не глядя на меня, фигурка пробормотала приветствие и убрала пустые бутылки и фисташковую скорлупу. Сначала я спросил женщину, как ее зовут. Эрнеста. Где вы живете? Внизу, на болотах. Одна? С мужем. Дети? Семеро. Кто за ними присматривает, когда вы на работе? Она отвела глаза. Снова принялась за уборку. Я рассказал о ней маленькому Полю. Она прислуживает в особняке Амсар, объяснил он. Уже давно. Не может ли она приходить в другой день недели: по субботам мне бы хотелось побыть одному. Поль покачал головой. Она обслуживает и другие дома, а мне просто не надо ее замечать. Можете делать что хотите. Будьте вежливы и категоричны. Не опускайтесь до панибратства. Показывайте, кто в доме хозяин.

Я пытался следовать советам Поля, но удавалось мне это плохо. Не было опыта выступать в такой роли. Позволял вовлекать себя в разговоры и мало-помалу узнал, что она с юга. Из высокорослых, правда, нетипичная: коренастая, темнокожая, такого росточка, что еле достает до педалей своего велосипеда — старого односкоростного «индуса», с мягким сиденьем на том месте, где обычно крепится багажник, и с табличкой над фарой: «Спеши предстать пред Господом!» В столице Эрнеста проживала нелегально. Она и ее муж, тогда молодожены, воспользовались волнениями, вспыхнувшими в стране вскоре после военного путча 1973 года, и приехали в Кигали без официального разрешения. Вот уже восемнадцать лет она жила в страхе: а вдруг однажды ее возьмут и вышлют домой. Муж Эрнесты был в семье младшим ребенком. У него было одиннадцать братьев и сестер. Когда умер его отец, молодой чете достался клочок земли величиной с матрац. Слишком маленький, чтобы жить с него урожаем. В Кигали муж долго перебивался случайными заработками, пока не нашел место билетера на автобусной линии Кигали — Гитарама. Шли годы. Старшие дети подросли, могли теперь выгребать из болот глину для кирпичных заводов, и тогда отец вспомнил, что он — глава семейства. Уволился и стал заниматься заработками жены и детей. А это означало, что львиную долю он забирал себе и раз в неделю наведывался к старой вдове: та варила просяное пиво в чулане их дома, где он и пил, пока не кончались деньги или пиво.

Больше он ничего не делал. Сидел перед домом. Целый день слушал радио. Не утруждал себя даже легкой работой на крохотном участке, где Эрнеста выращивала маниок, бананы и авокадо. И собирала слишком мало, чтобы прокормить девять ртов. Продукты приходилось подкупать. А это било по карману и ложилось постыдным пятном на всю семью. Куцего надела для пропитания не хватало. Походы на рынок были доказательством их бедности.

Я сочувствовал Эрнесте, а главное, у меня был большой сад. Я отвел ей узкую полоску земли — вдоль каменной ограды, на солнечной стороне. Поначалу ее это смутило, но уже в следующую субботу она вырвала павонии и разбила грядки. Я никому об этом не сказал, не спросил разрешения, не ожидал каких-либо возражений. Да и откуда им было взяться? Напротив, высокорослые стали пользоваться у дирекции большей симпатией. Постепенно мы начали понимать, что все время поддерживали расистов. И потому спешили теперь что-нибудь сделать для пострадавших от их преступлений, а пострадавшими были главным образом высокорослые. Мы ускорили разработку проекта по развитию гражданского общества — хотя за тридцать лет не потратили на это и дня — и отчаянно искали возможностей держать с обеими сторонами одинаковую дистанцию. Как от нас этого требовало начальство. Старались реализовать проекты, которые ни у кого не вызывали возражения из-за их очевидной необходимости. И поехали к детям в Гисагару.

Сорок шесть полуголых сирот жили под открытым небом, предоставленные самим себе: каждую неделю смерть уносила как минимум одного мальчишку или одну девчонку, у остальных мухи пили гной из лопнувших нарывов. Родители стали жертвами эпидемии, которая за несколько лет до того вспыхнула в Нью-Йорке среди гомосексуалистов. Никто не мог сказать, каким образом губительный вирус проник в отдаленные районы провинции Киву. Мы знали только, что в Кигали инфицированными были двадцать процентов жителей, в некоторых же сельских коммунах эпидемия успела выкосить целые поколения. Вирус передавался исключительно в результате прямого обмена телесными жидкостями, а это означало, что пораженные им наряду с официальной моралью, одобренной католической церковью, исповедовали еще одну — свою собственную. По мнению зарубежных специалистов, нравственный облик аборигенов от этого сильно страдал. Не потому, что они на деле следовали этой второй морали, а потому, что ни за что не хотели говорить об этом. Упорно молчали, отказывались пользоваться презервативами и вели себя чуть ли не жеманнее девушек из церковного хора, что удивляло не только меня. Я думал, африканцы ближе к естественному состоянию, однако не считал, что главным для них является правило каждый против каждого. Главным, в моем понимании, было каждый с каждой. И вот выяснилось, что, живя таким образом, они никогда в этом не признавались. Они не могли объяснить нам, как вирус переходит от одного к другому. Здоровые же решили, что нет лучше лекарства, чем молчать. Заболевших надо держать в изоляции до самой смерти, а сирот потом бросать на произвол судьбы.

Мы хотели построить в Гисагаре для осиротевших детей дом, школу и больницу. И для обсуждения этого вопроса встретились с бургомистром в единственном ресторанчике коммуны, где нам подали блюдо из курятины, прожевать которую стоило немалых усилий. Мы были там не в первый раз. У бургомистра проект восторга не вызвал. Прежде чем дать добро на постройку сиротского дома, он должен получить средства для прокладки дороги, а чтобы проложить дорогу, ему требуется телефонная линия. Прежде чем одарить сирот школой, надо одарить гисагарский холм дорогой. В конце концов, всем членам его коммуны должно быть хорошо, а не только сиротам. Иначе он не может гарантировать их безопасность, потому как при виде красивой новой школы селяне начнут сгорать от зависти. Перед глазами у них будут их собственные дети, которых они, за редким исключением, не могут отправить в школу, а рядом с ними они увидят сирот, жизнь которых должна, по сути, складываться хуже — если болезнь возьмет свое.

У нас не было выбора. Судьба детей зависела от благосклонности или неприязни селян. Настанет день, когда мы уйдем отсюда. И тогда руководство сиротскими учреждениями перейдет к местным властям. Чтобы надолго обеспечить детям нормальную жизнь, требовалось согласие местных жителей.

Потому-то мы и сидели с бургомистром в трактире, единственном во всей общине, и потягивали просяное пиво, в то время как он ерзал на стуле, разглаживая несуществующие складки на галстуке с изображением Дональда Дака. Его округлое лицо выражало неподдельную радость земного бытия, он с хрустом отделял хрящи от косточек и прямо-таки с упоением рассказывал, как учился в столичном техникуме. Подобно каждому из ста сорока бургомистров страны, он был назначен на свою должность лично президентом. Теоретически власть на местах воплощал совет коммуны, но, поскольку его члены имели зачастую лишь начальное образование, совет походил на быка, которого вел за собой бургомистр — ухватив за продетое сквозь ноздри кольцо.