Жестяной пожарный - Василий Зубакин

Моя популярность стремительно набирала обороты: стотысячные тиражи журналов и газет ни в какое сравнение не шли с микроскопическими тиражами стихотворных сборников поэтов-сюрреалистов. Да и сама наша богемная компания, собиравшаяся когда-то в буфете «Пощечина общественному вкусу», понемногу, но безвозвратно изживала себя и растворялась без следа: одни уходили влево и присоединялись к коммунистам, другие подавались вправо – к фашистам, а третьи откладывали перо в сторону и прекращали сочинять.

В «Марианне» я вел рубрику, к которой читатели были совсем неравнодушны, – «Огни Большого города». В своей колонке я публиковал ночные репортажи со светских раутов, куда было принято являться во фраках, из модных ресторанов и кабаре; то были живые свидетельства, я знал все эти заведения не из вторых рук, и моим описаниям верили безоговорочно. Во мне видели завсегдатая большого света, куда немногим дано было заглянуть, признанного авторитета в области столичной ночной жизни для избранных. В сущности, это было справедливо.

Не ограничиваясь слегка распутной, отдающей желтизной «Марианной», я время от времени писал статьи в популярный иллюстрированный журнал «Вю», и их охотно там печатали. Читатели этого журнала склонялись к политике, и такие мои аналитические статьи, как «Ни коммунизма, ни фашизма», удовлетворяли их запросам. Еврейская тема также их волновала; мой антисемитизм под влиянием окружавших меня евреев, по преимуществу с русскими корнями, к тому времени немного поугас, и я сдержанно высказывался по этому вопросу, но публика по-прежнему желала видеть во мне закоренелого юдофоба – колумниста антисемитской газеты «1935». А то, что меня интересовало – индивидуалистическое начало любого общества, включая и французское, – воспринималось обывателем с опаской: буржуазия видела в одиночках ниспровергателей порядка и разрушителей традиционного уклада, а мещане охотно кормились слухами о сумасшедших анархистах, толкающих мир к хаосу. Но я продвигал свои идеи повсюду, где мог: и в периодике, и на радио, куда меня стали приглашать как известного журналиста и куда ни разу не пригласили как поэта.

Мои идеи отскакивали от общества, как сухой горох от каменной стены. Публика не могла себе представить жизнь без власти над собой, без «сильной руки»: не будет всего этого – придет волк из леса и порвет в клочья. Я понимал, что идеи нонконформизма, при которых голос одиночки не уступает реву толпы, будут с негодованием отторгнуты законопослушным населением демократических стран. Простой народ, выполнявший свое предназначение на полях войны и послушно отправлявшийся на тот свет сотнями тысяч – что с той стороны, что с этой, – накануне сражений выдвигался политиками-недоумками на главную роль в хороводе абсурда: народ хочет, народ не хочет, народ – за, народ – против… Как будто кому-то могло прийти в голову советоваться о чем-то с миллионами безгласного люда, обитавшего на просторах своей отчизны вперемежку с коровами, баранами и курами.

Поскольку я не оставлял усилий хоть на йоту, хоть как-то, любыми доступными мне способами просветить соотечественников по поводу важности сохранения индивидуального разума и своей собственной позиции, читатели считали меня не вполне адекватным, чуть-чуть свихнувшимся на своей сомнительной идее аристократом – и это добавляло мне популярности. Впрочем, в устойчивом буржуазном окружении идея нонконформизма не могла пустить корни и не представляла угрозы для общества, как и для репутации журнала «Вю», публиковавшего мои политические передовицы. Это – нет, а вот моя пунктуальность в отношении обязательств по сдаче материала в номер волновала главного редактора, да еще как: срыв графика отправки статей в набор мог бы сорвать выход всего номера в срок. Это нарушило бы налаженную рассылку и продажу журнала, вызвало бы шквал оскорбительных предположений конкурентов и змеиное шипение злопыхателей. Нельзя было этого допустить!

Вот редактор собственной персоной и явился ко мне домой безоблачным утром – я как раз лежал в постели, покуривая бамбуковую трубочку, в окружении разрозненных исписанных листков с текстом передовицы, которую со вчерашнего вечера ждали в типографии, и сиамских кошек, встретивших незваного гостя неприязненно. Можно сказать, на этот раз я был схвачен за руку. И кем? Главным редактором! Неисповедимы пути Твои… Почему нельзя было прислать какого-нибудь курьера или практиканта?

– Что ты творишь, Эммануэль! – ужасным голосом произнес главный. – Ты ставишь под удар выход номера! И из-за чего?! Эта проклятая трубочка разрушит твой успех, и карьеру, и саму жизнь. Ты старше меня на десять лет, но вынуждаешь меня так говорить с тобой. Берегись!

Я понимал, что главный прав. Несколько раз я уже пробовал бросить курить, но эти попытки не привели к успеху: я пытался, но не очень-то. В прошлом году похожая история чуть было не закончилась крупным редакционным скандалом с непредсказуемыми последствиями.

«Вю» командировал меня с фотографом в деревушку Мерси-ле-О – на родину президента Лебрена, где он решил отдохнуть несколько дней на лоне природы от тягот государственного управления. Деревушка оказалась скучнейшим пасторальным захолустьем, набитым жандармами. Они, как и мы с фотографом, приехали сюда в командировку – обеспечивать безопасность и охранять покой президента. Поселившись в довольно-таки посредственной гостинице, мы вышли прогуляться и выяснить, как нам получить интервью у Лебрена и сфотографировать его на фоне крестьянского вола или ветряной мельницы. Воспользовавшись нашим отсутствием, жандармы, увлеченные своим тайным ремеслом, проникли в наши комнаты и учинили там обыск: а нет ли у столичных журналистов чего-либо противозаконного и угрожающего охраняемой персоне. Не следует удивляться, что в моих вещах они без труда обнаружили полный наркотический набор – дорожную курильню опиума. Вернувшись с рекогносцировочной прогулки, мы обнаружили в гостинице пост жандармов, настроенных по-боевому. Отрицать мою причастность к обнаруженному криминалу было бы пустой тратой времени.

А криминал – был: употребление наркотиков возбранялось законом, нарушители могли отделаться штрафом, а могли и за решетку угодить, на тюремную диету, – это как карта ляжет. И то, что изрядная часть французов ради приятных ощущений «дурила» – будь то дымок опиума, дорожка белого кокаинового порошка или героиновая игла, – не облегчало положение дел. Единственное, что поддерживало моих легкомысленных соотечественников в их надежде на неиссякаемую свободу, – это твердая уверенность в том, что всех не пересажаешь. Пожалуй, они были правы, хотя многое зависит от того, как взяться…

Жандармы взялись за нас с фотографом спустя рукава – то ли наркотики проходили не по их ведомству, то ли они не хотели отвлекаться на всякие мелочи от своей основной задачи – охраны президента. Но и проигнорировать инцидент, случившийся на родине Лебрена, в сельской местности, открытой каждому любопытному взгляду, они не могли. Поэтому они приказали нам не мешкая собрать наши вещички, включая и походную курильню, – чтоб не заводить обременительную писанину об изъятии, сопроводили нас на железнодорожную станцию и без лишних слов ближайшим же поездом выдворили в Париж из безмятежной деревушки Мерси-ле-О. Самое замечательное в этой истории то, что жандармское управление не уведомило нашу редакцию о том, что ее корреспонденты высланы из президентской деревни, а следовательно, и о причине нашей высылки. Собственными словами, не вдаваясь в досадные подробности, я почти правдоподобно поведал редактору о том, что послужило причиной невыполнения редакционного задания и нашего преждевременного возвращения восвояси. Проникновенную статью о президенте в деревне, в родных сельских местах, я написал вовремя. Скандала в редакции, благодаря молчанию жандармов, удалось счастливо избежать. Все были довольны: и я, и редактор, и жандармы, и, возможно, президент Лебрен, избавленный от необходимости давать интервью на отдыхе.