Ваша взяла, Дживс - Пэлем Грэнвил Вудхауз

В любом случае я бы в два счета все выяснил. А с Бассет так не поговоришь, и думать нечего. С ней надо тянуть резину, и чем дольше, тем лучше. Из-за вечных глупостей с переходом на летнее время мы вышли на открытые просторы в тот час, когда сумерки не спешат уступать место вечерним теням и краешек солнца все еще выглядывает из-за горизонта. Звезды только начинают проклевываться, в воздухе снуют летучие мыши, сад полон удушающего аромата тех белых цветов, которые только к концу дня дружно принимаются за работу, – словом, «мерцая, гаснет вечерний свет, торжественным покоем воздух дышит», и на Бассет все это, видимо, производило самое пагубное действие. Глаза у нее расширились, и на физиономии откровенно обозначилась готовность к восторгам, которых вожделела ее душа.

Весь ее вид недвусмысленно говорил, что она ждет от Бертрама чего-то упоительного.

При таком раскладе разговор, сами понимаете, не клеился. В тех случаях, когда обстоятельства требуют от меня душевных излияний, я не могу выжать из себя ни слова, как, впрочем, и все мои приятели по клубу «Трутни». Помнится, Понго Туистлтон рассказывал, как однажды лунной ночью они с барышней плыли в гондоле и он всего один раз заставил себя открыть рот: рассказал бородатый анекдот об итальянце, который так хорошо плавал, что его взяли регулировщиком уличного движения в Венеции.

Понго уверял, что чувствовал себя последним идиотом, а девица вскоре заявила, что становится прохладно и пора возвращаться в гостиницу.

Итак, наша беседа увяла на корню. Легко было наобещать Гасси, что подготовлю девицу разглагольствованиями о разбитых сердцах, однако теперь я не представлял себе, как завести разговор. Между тем мы подошли к пруду, и тут ее наконец прорвало. Представьте себе мою досаду – эта дуреха принялась восхищаться звездами.

Мне-то какой от них толк.

– О, посмотрите! Посмотрите! – верещала она.

Как вы, наверное, уже догадались, девица Бассет была профессиональной созерцательницей красот. Я заметил за ней эту черту еще в Каннах, где она со свойственной ей глупой восторженностью непрерывно привлекала мое внимание к разным разностям: «О, посмотрите, французская актриса! Ой, посмотрите, бензоколонка! Ах, какой закат! О, Мишель Арлен![15]О, продавец темных очков! О, какое бархатно-синее море! Ой, смотрите, бывший мэр Нью-Йорка в полосатом купальном костюме!»

– О, посмотрите, какая хорошенькая звездочка, там, в вышине, совсем одна!

Я посмотрел, куда она указывала, и действительно увидел небольшую звезду, обособленно болтавшуюся над купой деревьев.

– Ну да, – сказал я.

– Наверное, она ужасно одинока.

– Ну, это вряд ли.

– Должно быть, какая-нибудь фея лила слезы…

– А?

– Разве вы не знаете? «Когда фея роняет слезинку, на Млечном Пути рождается звездочка». Вы когда-нибудь размышляли над этим, мистер Вустер?

Не размышлял, но, по-моему, это весьма маловероятно, к тому же никак не вяжется с прежними утверждениями этой дурехи о том, что звезды – это ромашки на лугах господа бога. Не могут же звезды быть и тем и другим одновременно.

Однако мне не хотелось ни анализировать, ни подвергать критике эту абракадабру. Впрочем, я ошибался, полагая, что звезды – неподходящий предмет, чтобы навести разговор на интересующую меня тему. До меня вдруг дошло, что они дают прекрасную зацепку:

– Когда говоришь о слезах…

Но девица уже переключилась на кроликов, которые прыгали в траве справа от нас.

– О, посмотрите! Малютки крольчата!

– Я хотел заметить, что, говоря о слезах…

– Вы любите этот час, мистер Вустер, когда солнышко ложится спать, а малютки кролики выбегают из норок, чтобы полакомиться травкой? Когда я была маленькая, я думала, что кролики – это гномики, и если затаить дыхание и не шевелиться, то можно увидеть сказочную принцессу.

Сдержанно кивнув в знак того, что ничего другого я от нее и не ожидал, я вернулся на исходные позиции.

– Так вот, если говорить о слезах, – твердо произнес я, – то вам, наверное, будет интересно узнать, что в Бринкли-Корте есть разбитое сердце.

Кажется, ее задело за живое. Она тотчас закрыла кроличью тему. Лицо, до этой минуты пылавшее, надо полагать, восторгом, сразу приняло кислое выражение. Она надрывно вздохнула, издав шипяще-свистящий звук, будто кто-то сжал рукой резинового утенка.

– О да! Жизнь полна печали, правда?

– Да. Например, для того, у кого разбито сердце.

– Ах, у бедняжки такая тоска в глазах! Теперь они полны невыплаканных слез, а прежде так и сияли от счастья. И все это из-за глупого недоразумения с акулой. Боже, как печальны эти недоразумения! Такой чудный роман трагически оборвался только потому, что мистер Глоссоп осмелился утверждать, что это камбала.

Все ясно, дуреха ничего не поняла.

– Я говорю не об Анджеле.

– Но ведь это у нее разбито сердце.

– Знаю. Но не только у нее.

Она тупо уставилась на меня.

– У кого же еще? У мистера Глоссопа?

– Нет, я говорю не о нем.

– Значит, у миссис Траверс?

Меня удержал только строжайший кодекс изысканной вежливости Бустеров, иначе я непременно врезал бы ей по уху. Тупица будто нарочно задалась целью не понимать моих намеков.

– Нет, и не у тетушки Далии.

– Я уверена, она ужасно страдает.

– Это правда. Но сердце, о котором я говорю, разбито не оттого, что Таппи и Анджела поссорились. Оно разбито совсем по другой причине. В смысле… проклятье! Ну вы же знаете, отчего разбиваются сердца!

Она прямо вся затряслась и проговорила срывающимся шепотом:

– Вы говорите о… о любви?

– Точно. Не в бровь, а в глаз. Конечно, о любви.

– О-о! Мистер Вустер!

– Я думаю, вы верите в любовь с первого взгляда?

– О! Конечно, верю.

– Ну вот, это самое и произошло с тем разбитым сердцем, о котором я говорю. Оно влюбилось с первого взгляда и с тех пор буквально сгорает от любви.

Последовала немая сцена. Она отвернулась и сделала вид, что наблюдает за уткой, жадно поедающей водоросли в пруду. Никогда не понимал, как может нравиться такая гадость. Впрочем, уж если на то пошло, чем водоросли хуже шпината? Внезапно утка встала на головку и нырнула в воду. И тут у Бассет развязался язык.

– О, мистер Вустер! – простонала она, и по ее голосу я понял, что довел ее до нужной кондиции.

– Сгорает от любви к вам, – внес я уточняющую подробность.

Думаю, вы поняли, что в подобных обстоятельствах самое главное – внедрить в сознание основополагающую идею, закрепить, так сказать, общий ее абрис. Все остальное – детали. Не буду утверждать, что ко мне вернулась прежняя бойкость речи, но, безусловно, с этой минуты я стал гораздо красноречивее.