Тщеславие - Виктория Юрьевна Лебедева

мной как забава и подражание, как некое хобби, но теперь… Я вспомнила Кубрика, его литинститутского брата и первый раз подумала всерьез: «Жалко, что я учусь не там. Должно быть, там все по-другому…»

А может быть, все началось совсем не так, но моя избирательная память рисует теперь гладенькую прилизанную картиночку, обкатанную в течение многих лет профессиональных литературных занятий, и все логично, и все разложено по полкам, и давит от корки до корки прочитанный Данте Алигьери: «Я написал два сонета; первый начинается: «Амор рыдает», а второй: «О, неприятельница состраданья…» Не хватает только приписать в конце, что «первый сонет делится на три части», и в первой я «призываю верных Амору и побуждаю их к плачу»[1].

Зачетная сессия была уже на носу, и Слава забрел в институт на пару с первым снегом.

— Привет, — сказал Слава и печальным, почти трагическим жестом опустил голову набок. — Меня отчисляют.

— Отчисляют… — У меня нехорошо засосало под ложечкой. — За что?

— Я же математику весной так и не сдал, помнишь? — ответил Слава, и голос его даже дрогнул немного.

— Так ты что, не пересдал еще?

— Ты знаешь, — Слава замялся, — я и не ходил туда. Понимаешь, я…

— Да, понимаю, — перебила я его, дабы избежать подробностей, причина мне и так была известна. А Слава продолжал:

— А вчера я ездил к нашей, ну, к Пономаревой, она сказала — поздно очухался, она отказывается принимать экзамен. Я ей и направление принес из деканата, но ты же знаешь, она меня ненавидит, сказала, что раньше надо было думать, а не шляться бог знает где. Но… На самом деле это не самое худшее. Меня ведь на работу взяли только потому, что я учусь по специальности. Знаешь, как туда трудно попасть?!

— Догадываюсь…

— Так вот, если меня отчислят, то тут же и уволят, я ведь там работаю всего ничего, и связей особых нету… А мне, ну ты понимаешь… Мне сейчас деньги очень нужны… Мы с Таней… Я не знаю, что делать, — закончил он.

А я молчала. Я тоже не очень хорошо представляла себе, что делать. «Деньги ему нужны, жениться, наверное, собрался, почувствовал, что на ноги встает. Впредь ему наука, вот отчислят, уволят, будет тогда думать, что делает, — мысленно позлорадствовала я сначала, а потом так же мысленно начала уговаривать себя: — Так нельзя, он же мой друг. Он же мне ничего не обещал, что ж я злюсь на него? Не виноват он, просто так получилось. Нехорошо так думать, нужно вести себя благородно и т. д. и т. п.», — а потом представила, что его отчислили, и осознала одну весьма элементарную вещь: если его отчислят, то, вероятнее всего, я больше никогда его не увижу.

На следующий день я уже звонила Пономаревой с работы и на правах любимицы уговаривала ее: «Елена Геннадиевна, я вас очень…» — и сочиняла какую-то там трогательную историю, била на жалость, приплела «экономический кризис» и «политическую ситуацию», клятвенно обещала «позаниматься» и «подтянуть», только дайте шанс, один-единственный шанс, и она смилостивилась наконец.

В конце недели мы поехали в основной корпус, на Юго-Запад; по карманам Славиной куртки были рассованы листы из моих конспектов и шпаргалки, моей рукой написанные, а потом я долгих полтора часа стояла под дверью аудитории и почти молилась про себя: «Ну пожалуйста, пожалуйста…»

Он сдал. На три с минусом, но все-таки сдал. Выскочил из аудитории, размахивая зачеткой: «Ура; все получилось!» — и уже натягивая куртку на одно плечо.

— Слушай, спасибо тебе огромное, — выпалил он радостно, — с меня тортик!

А после небольшой паузы добавил:

— Ты извини, но я побегу. Я страшно тороплюсь, шесть часов уже, а мы с Таней… Так что провожать не буду, не обидишься?

Я не ответила.

А он уже мчался впереди меня по низкому полупустому коридору главного корпуса, надевая на ходу куртку, и, кажется, даже мурлыкал что-то себе под нос.

Когда я дошла от института до метро по пятнадцатиградусному декабрьскому морозу, ресницы мои покрылись льдом.

Глава 11

Дальше события развивались, как и подобает развиваться им в плохой пьесе, то есть почти никак не развивались. Лениво наползали один на другой вялотекущие дни, похожие на серии мексиканского «мыла», в котором одна-единственная многозначительная улыбка занимает до пяти минут драгоценного эфирного времени, а монолог третьестепенного персонажа, приходящегося случайным попутчиком подруги первой жены ныне покойного, но когда-то служившего верой и правдой младшего лакея какой-нибудь доньи Роситы, старой грузной маразматички из упадочного элитарного семейства, растягивается на две недели показа.

Слава, насмерть перепуганный угрозой увольнения, взялся за ум и теперь как пионер — всем пример посещал каждую лекцию. Это, впрочем, не мешало ему пропускать почти весь предложенный преподавателями материал мимо ушей, что в скором времени сделало меня чрезвычайно частым гостем его дома. Конечно, кто-то должен был заполнять информационные пустоты, которые оставались после занятий институтской радиовсячиной; ну не мог, не мог он совладать с собой и уже на пятнадцатой минуте первой пары подпирал потолок отрешенным мечтательным взглядом. И теперь почти все моя субботние и воскресные утра уходили на Славу.

Он мучительно трудно воспринимал любую техническую информацию, вся его подвижная, эфемерная натура бурно сопротивлялась каждой новой формуле, и начиналось бесконечное: «Попьем чайку (кофейку, сочку); слушай, я тут купил такую книгу (кассету, модель); ой, что было вчера (позавчера, третьего дня) на работе, видела бы ты, это же умора’ полнейшая; я балбес (олух, существо неорганизованное), но погода отличная (пристойная, не слишком плохая), пойдем-ка на часок прогуляться…» И мы шли пить, смотреть, гулять, и нам по-прежнему было до странного легко друг с другом.

Со Славиной мамой за это время я подружилась окончательно, она всегда была мне рада. Мы даже что-то там шили и готовили в четыре руки. Она строила планы, она делала нам столь же многозначительные, сколь и многочисленные намеки, она явно умилялась, когда мы по-турецки сидели на ковре в Славиной комнате, смыкая головы над очередным чертежом или учебником. Сначала, чтобы спокойно переносить такую, вполне, впрочем, для матери простительную, реакцию на свое присутствие, мне приходилось делать над собой усилие, но потом, после одного весьма поучительного эпизода, я стала делить ее восторги на шестнадцать. Было одно из ничем не примечательных мартовских воскресений, мы сидели на кухне и обедали.

— Слушайте, — рассказывала нам Людмила Евгеньевна заговорщически, — я тут в центр ездила. Так, по магазинам, Славке хотела новую куртку купить, еще мне пуговицы нужны были, я там пиджак