По шумама и горама (1942) - Николай Соболев

А я сбрасывать напряжение, ну невозможно же больше терпеть, полгода без женщины!

Пока добирался до Карабурмы, вспомнил об угольных минах, но опять же, как протащить взрывчатку? Если вывезти уголь с накладными можно, то как ввезти? Может, где-то на перегонах, закидывать в полувагоны сверху? Но это «на кого бог пошлет», сомнительный эффект.

Около черного «мерседеса» покуривал давешний офицерик, лениво наблюдая, как шофер в форменной куртке надраивает и без того сияющий «мерс». Когда адъютант прикончил вторую сигарету, хлопнула дверь и в машину, запахивая на ходу белое кашне и пальто, спустился кругломордый, помахал ручкой и отбыл.

Минут через пять щелкнул замок, из дома с корзинкой вышла тетка-прислуга — Сайка, кажется — и все затихло. Никакого шевеления ни в доме, ни на участке, и я рискнул подобраться под стены и заглянуть в окна первого этажа — вроде никого, только тихо играет то ли патефон, то ли радио. И как назло, именно сегодня не взял отмычки. Обошел дом еще раз и высмотрел неплотно закрытое окно кладовки на втором этаже, как раз над лежащей внизу садовой лестницей.

Рама скрипнула и я замер на последней ступеньке, но дом словно вымер. Перекинул ноги через подоконник, мягко ступая подкрался к двери, открыл…

Пусто.

Так, ее спальня налево.

Тоже пусто. И вообще весь второй этаж пустой. Тихонько, на цыпочках, чтобы не скрипнула ступенька, спустился вниз, к гостинной.

Тихо-тихо нажал на ручку, медленно открыл дверь…

На меня смотрел ствол пистолета.

Милица держала его двумя руками, целясь мне в лоб и была чертовски соблазнительна: в шелковом халате шоколадного цвета, из-под которого выглядывал кружевной пеньюар, с нахмуренными бровями и стрижкой под мальчика, сменившей дурацкие кудряшки.

Я снял очки:

— Ты меня совсем забыла?

За долю секунду настороженность и готовность застрелить грабителя сменилась яростью и готовностью убить беглого любовника. Фурия отбросила браунинг и метнула в меня первое, что попалось под руку — книжку с журнального столика. Хорошо хоть не очень толстую, и хорошо, что не пистолет, он тяжелый…

— Где ты шлялся, мерзавец? — зашипела она рассерженной кошкой и вскочила, но при этом распахнулся халат и в разрезе мелькнула грудь. — Опять город спасал?

— Весь мир! — грохнулся я на колени. — Честное слово! Я рвался к тебе! У меня кончился бензин! Спустило колесо! Не было денег на извозчика! Меня увезли в Сплит! Призвали в армию! Украли документы! Случилось землетрясение! Ужасное наводнение! Саранча! Это не моя вина, клянусь богом!!!

Я дополз до нее, обнял изумительные бедра и уткнулся лицом в дрожащий живот.

Милица хохотала.

— Ой, Владо, как ты красиво врешь!

Отсмеявшись, Милица загнала меня в ванну, а потом, даже не дав толком вытереться, затащила в постель и нельзя сказать, что я сильно сопротивлялся, тем более, что следующие полчаса были прекрасны.

— Зачем ты покрасил волосы? — она потрепала меня по голове. — Это как-то связано с летними событиями?

— Эээ… с какими именно?

— Тут шарахались немцы, гестаповцы, выспрашивали всех, не знают ли одного молодого человека и показывали среди прочих твои фотографии, — Милица повернулась и приподнялась на локте, отчего ее грудь коснулась моего бока.

Вместо ожидаемой реакции внизу живота противно заныло.

— Ну-у, так, — как можно более неопределенно протянул я. — Скажем, у меня были неприятности с немцами.

— А у них с тобой? — она провела пальчиком по шраму от плевельской пули. — Ты же сам немец.

— Увы.

— Ты храбрый мальчик, — она поцеловала меня и печально вздохнула.

— У тебя все хорошо?

— Да.

— Ты не выглядишь счастливой.

— Ты не поймешь, ты еще маленький.

— Это я-то маленький? — меня от такого наезда вдруг пробило доказать обратное. — А ну-ка, повернись на живот!

— Зачем? Ай! — взвизгнула Милица, когда я повернул ее сам и улегся сверху.

— Что ты делаешь? Нет! Ай! Противный мальчишка! Ай! Нет!

— Что «нет»?

— Не останавливайся! — она сгребла простыню в комок и сжала ее в кулаке.

— Так я маленький?

— Нет!

— Что «нет»?

— Не… ма… лень… кииииии!

После финальных криков она полежала ничком, потом уселась спиной к стене и закурила, бросая на меня наигранно обиженные взгляды.

Отдышавшись, я придвинулся и положил голову ей на бедра, почти касаясь носом живота.

— И все-таки, Мила, ты не выглядишь счастливой.

— Ты не поймешь, ты не серб, ты немец.

Я чувствовал, что ей надо выговориться и рискнул:

— Я русский.

— Рауш? Вальдемар Рауш русский?

— Ну, так получилось. У нас вообще много фамилий нерусского корня.

— Все равно, не лезь не в свое дело, мальчик. Там такие люди, что сотрут в порошок.

— Ой, ладно, некоторые пытались, — скромно заметил я. — Пока не вышло.

Милица затянулась, затушила сигарету и оценивающе прищурилась на меня. А потом ее прорвало — и национальное унижение, и прежние любовники, оказавшиеся трусами, и потеря источников существования, отчего она вынуждена жить на содержании у Милана Ачимовича.

— Кого? — ахнул я.

— Да-да, того самого.

Вот это номер, значит, кругломордый — это министр внутренних дел в правительстве Недича. А Милица продолжала — и о том, как офицеры массово сдавались, и как те, кто ушел в четники, договаривались с немцами, и по всему ее этот позор волновал не на шутку. От таких новостей я даже потянулся к зажигалке, но увидев на пачке надпись «Сегединская роза», вспомнил Верицу:

— Скажи, а твоя сестра нашлась?

— Была у четников, в Пожеге.

— До ноября? — чуть не прокололся я. — А потом?

— Ты и это знаешь? Ну да, о взятии Пожеги и Ужице трубили все газеты. Потом… Потом эта дура нашла какого-то немца, кажется, майора, и, кажется, из гестапо. Сейчас живет недалеко от Теразии.

В целом, Милица была сильно не в восторге от происходящего — и от вертихвостки-сестры, и от оккупации, и от бездействия четников, и от правительства Недича, и тем более от немцев.

— Все рассыпалось месяц назад, когда Милан приехал из Крагуеваца, — приткнулась она мне под плечо. — И расхвастался, что у него были переговоры с Михайловичем. А когда я удивилась, сказал, что Михайлович и с немцами договаривался, и даже показывал какие-то бумаги.

— А ты можешь снять с этих документов копии?

Милица скинула мою руку