Тайна индийских офицеров - Мэри Элизабет Брэддон

Возвратившись в гостиницу, он написал ей страстное, безумное письмо. Утром ему удалось проскользнуть за кулисы, и при дневном освещении красавица показалась ему еще прекраснее, поскольку выражение ее пленительного личика было более скромным… Клэрибелль, моя милая, мне совестно рассказывать вам эту скандальную историю!.. Скажу только одно: эта женщина была настоящей сиреной, которая сводила с ума всех своих поклонников. Молодой офицер был настолько влюблен, что не замечал ничего вокруг. Надо сказать, что его корабль должен был отплыть через два дня, а за день до отъезда товарищ мой бросился на колени перед этой сиреной, умоляя ее повенчаться с ним и вместе отправиться в Индию… Надо сказать, что любовь в этой безумной выходке была ни при чем: как ни очарован он был красотою актрисы, в этом случае им руководило желание отомстить обманувшей его невесте. Он помчался в Лондон, достал разрешение на брак, ночью вернулся в Саутгэмптон и утром обвенчался. Выйдя из церкви с молодою женой, он встретил одного пожилого полковника, с которым был знаком еще в Калькутте. Увидев новобрачную, полковник начал расспрашивать подробно офицера и заставил все рассказать его; затем, утащив его к себе в квартиру, он счел прямой обязанностью раскрыть ему глаза на то, какой была женщина, которой он поклялся перед алтарем в любви и полном уважении. Полковник убедил его, что этот безумный брак навлечет на него лишь горе и позор, и молодой человек дал ему клятву бросить свою жену. Он собрал все свои деньги, дорогие золотые часы и другие ценные вещи, написал несколько строчек, исполненных презрения, и, передав письмо и посылку полковнику, отплыл на корабле. Во время путешествия он пребывал в страшном смущении и волнении. Через несколько лет он встретился с той женщиной — она была уже подругой другого. Он не показал вида, что связан с нею неразрывными узами… Позднее он совершил беззаконный поступок и попал во власть очень дурного, хитрого человека. Та, что когда-то изменила данной клятве, стала вдовой… он не переставал безумно любить ее даже после заключения рокового союза. Он отправился в Англию и женился на ней, несмотря на то, что перед законом был мужем другой и понимал последствия такого рискованного шага… По милости презренного подлеца, который капля за каплей хотел высосать его кровь, каждое мгновение его жизни было отравлено угрызениями совести, каждая улыбка любимой женщины была для него горьким упреком… Клэрибелль, Клэрибелль! Скажите, ради Бога, могли бы вы простить такого человека?.. Нашли ли бы вы в себе сострадание пожалеть о нем? Были бы вы в состоянии сказать ему: «Умри с миром, и пусть земля тебе будет пухом! Я помню и знаю, как ты любил меня, и прощаю тебя, во имя этой пламенной, неизменной любви!..» Сказали бы вы это или нет, Клэрибелль?

Миссис Вальдзингам, бледная и дрожащая, подошла к капитану и, взяв его голову обеими руками, прижала ее к груди.

— Артур, — прошептала она, — я прощаю тебя… ведь ты рассказал мне собственную историю. Я прощаю тебя, жалею о тебе и люблю тебя так же горячо и сердечно, как раньше!

Она кротко взглянула в лицо своему мужу и увидела в его глазах безысходную тоску.

— Клэрибелль… Руперт!.. — произнес он с усилием. — Ребенок жив… майор… узнайте… спросите!..

Он хотел сказать что-то еще, но произнес лишь какие-то невнятные слова и грузно упал на пол.

Слуги, прибежавшие на крик миссис Вальдзингам, нашли капитана распростертым на ковре; его сжатые губы были покрыты пеной. Его отнесли в спальню, а грум во весь опор поскакал за врачом. Капитан потерял способность говорить; проведя еще сутки без сознания, он спокойно скончался на руках Клэрибелль. Из Лондона приехали два знаменитых доктора, но они не смогли сделать больше того, что сделал лисльвудский, ничем не знаменитый доктор. Артуру Вальдзингаму предсказывали, что ему суждено умереть от удара, и это предсказание сбылось.

В это самое лето некто Джозеф Слогуд каждое воскресенье читал проповеди прихожанам, собиравшимся в небольшой часовне, выстроенной в отдаленном углу Ольд-Кент-Рида. Эта часовня прежде служила мастерской какому-то архитектору, затем ее использовали как помещение для летнего театра, тир и посудную лавку, пока, наконец, ее владелец не потерял терпение. Он усердно принялся за ее перестройку, пилил, рубил и не давал себе отдыха, пока из-под его рук не появилась часовня, которую он оштукатурил и назвал «Литль Бела».

Но прежде чем обустроить часовню внутри и украсить ее кафедрой, прежде чем разделить ее на маленькие четырехугольники, симметрично расставленными дубовыми скамейками, строитель позаботился найти таких прихожан, на кошельки которых он мог рассчитывать: надо же было брать с них хоть что-нибудь за их право сидеть на жестких скамейках и тем вознаградить себя за труды. По зрелым мышлениям, он пришел к убеждению, что важнее всего отыскать проповедника, способного привлечь к себе публику; поиски не замедлили увенчаться успехом: три недели спустя после открытия часовни жившие вблизи граждане были разбужены мощным голосом, раздававшимся с полированной кафедры. Любопытство понудило их прийти послушать проповедника. Некоторые удалились, недовольные его поучениями, кто-то осмелился даже говорить, что в словах проповедника присутствует резкость, несовместимая с духом смирения и любви.

С другой стороны, несколько человек из местного купечества провозгласили проповедника великим человеком и лучезарным светилом.

В окрестностях «Литль Бела» начали ходить самые разнообразные слухи относительно того, где владелец часовни отыскал проповедника. Одни утверждали, что он нашел его в торговой лавке; другие — что он встретил его исполняющим трудную обязанность статиста в театре; третьи — что он стал свидетелем его оживленной беседы с двумя-тремя товарищами и был поражен его громадным басом. Но что бы ни говорили, вскоре все убедились, что мистер Джозеф Слогуд прочно стоит на своем месте, и деньги, взимаемые с прихожан за скамейки, посыпались в сундуки хозяина часовни.

Через две недели после смерти капитана Вальдзингама, в жаркое знойное воскресенье мистер Слогуд произнес длинное поучение. Со своей привычной резкой нетерпимостью он сыпал обвинениями, призывая кару на головы торговцев и на кокетливые праздничные наряды присутствовавших женщин; он громил своих слушателей, часто противоречил самому себе, но говорил уверенно и энергично. Слогуд был высокого роста, широкоплечий, чуть сутуловатый, с бледным смуглым лицом, черными бровями, очень светлыми волосами и зеленовато-желтыми глазами, которые на солнце менялись, как у кошки. Читатель, вероятно, тотчас узнал его по кошачьим глазам. Он, впрочем, изменился, был одет поприличнее, но руки его были грязными, как в то время, когда он курил трубку у лисльвудской сторожки; и хотя манеры его стали менее грубыми, но все же сохранили свою прежнюю резкость. В конце проповеди он услышал шум неожиданно открывшейся двери и увидел вошедшего. Собрание повернулось, чтобы взглянуть на смельчака, дерзнувшего появиться здесь в подобную минуту. Вновь прибывший оставался подле самого входа, как будто ожидал окончания проповеди. Свет падал на его светло-русые волосы, золотую цепочку с множеством брелоков, светлый костюм и лаковые сапоги. Он стал несколько старше и пополнел с тех пор, как мы видели его в последний раз, но не потерял ни изысканности, ни привлекательности.