И отрет Бог всякую слезу - Николай Петрович Гаврилов

не узнали ее имя, так никогда ее и не увидели. Слышали лишь голос, когда она приносила ведро с супом к дверям сарая.

На свете много хороших людей. Новоназначенный староста обязал женщину кормить пленных плохо, какими-нибудь очистками, но она поступила по-своему, словно в сарае находились ее муж и дети. В ведре сверху плавала картофельная кожура, а внизу, в гуще из круп, находились целые куски мяса и сала, сваренные отдельно, чтобы не был виден навар. Она отдавала им все, что имела. Иногда, заплатив часовому, она передавала через него хлеб, мед и сахар. Но все это длилось очень недолго. Кто-то донес на женщину немцам, и ей раздробили прикладом кисти обеих рук. Теперь ее саму приходилось кормить с ложечки. Об этом пленным рассказал все тот же словоохотливый полицай.

— Все лучшее должно передаваться великой германской армии, — с удовольствием говорил он в щель. — А вы теперь будете получать капустный лист с водой, в которую я еще и наплюю.

В тот день мужчина в льняной сорочке сказал, что приходят последние времена. Он сказал, что конец света наступает почти при каждом поколении, отсрочиваясь лишь молитвами неизвестных людям святых, и первый признак того, что мир идет к концу, это когда за зло награждают, а за добро ломают руки. Саша его почти не понял, понял только, что отныне все будет только хуже и хуже, хотя хуже уже было некуда. Каждый день, каждую минуту пленные надеялись, что вот-вот за стеной сарая возникнет суета, немцы начнут в спешке грузиться на машины, а в деревню войдут наши части.

Об этом мечтали, особенно когда к дверям подходил разговорчивый полицай. Представляли выражение его лица, когда он окажется с ними один на один. Тогда бы не надо было больше никаких слов, они получили бы свой расчет молча, не спеша, не обращая внимания на его крики. Но дни сменялись ночами, полосами пошли дожди, а Красная армия все не подходила.

На рассвете одного из июльских дней их снова построили во дворе.

— Ну, и почем нынче Родина? — с насмешкой спросил переводчика парень с наколками. Его, похоже, ничего не могло угомонить. — Ты ведь на допросах и расстрелах тоже присутствуешь? И как тебе потом спится?

Но сельский учитель уже привык к своей роли.

— Сегодня вас отправят в Масюковщину, в созданный там лагерь для военнопленных, — без эмоций перевел он, стоя по правую руку немецкого офицера. — Руководство Советского Союза не подписало договор Женевской конвенции о гуманном отношении к пленным. От вас отказались. Так что не ждите, что германское командование проявит к вам милосердие. Если вы не нужны своим, то и великой Германии вы тоже не нужны. Господин офицер говорит, что вы там все умрете. Перед отправкой в лагерь он снова предлагает вам вступить в органы самоуправления. Кто передумал, — выйти из строя на два шага вперед!

На этот раз из шеренги вышел пожилой старшина из запасников. Остальных восемь человек под усиленной охраной повели по проселочной дороге в город. Возле лесного массива на юго-восточной окраине Минска они влились в огромную толпу пленных собранных со всех окрестных деревень. Всем им предстоял путь в только что созданный лагерь, официально именуемый в немецких документах «Шталаг № 352», ставший для многих тысяч людей самым страшным местом на земле.

— Знаешь, что самое страшное в мученическом венце? — спросил Сашу мужчина в льняной сорочке, когда пленных построили в длинную колонну.

— Что? — переспросил семнадцатилетний Саша Бортников.

— Долгий он, — задумчиво ответил верующий. — Всегда остается искушение его снять….

XIII

Деревня Масюковщина расположилась в двадцати километрах на северо-запад от Минска. Красивое место. Тихое. По утрам на полях лежит туман. За пологими холмами и перелесками спряталась сама деревня, крыши домов утопают в зелени яблоневых садов.

Еще задолго до войны радом с деревней появилась кавалерийская часть. Часть заняла огромную территорию, до самой железной дороги в густом ельнике. Солдаты построили забор, казармы, конюшни, закатали асфальтом плац возле штаба. В сонной вечерней тишине далеко по окрестностям разносилось конское ржание и звуки трубы при отбое.

Протяжный звук горна уходил в туманах куда-то за реку и терялся в бескрайнем лесу.

Военная часть занимала пологие холмы, за которые каждый день скатывалось солнце. Последними солнечные лучи гасли за зданием штаба, оставляя за его крышей алую полоску заката. Это был дом, за которым садится солнце.

Потом военную часть куда-то перевели. Пустыми стояли конюшни и казармы, заливаемые дождями, заметаемые снегом.

С приходом немцев заброшенная кавалерийская часть ожила. Вместо деревянного забора появились три ряда колючей проволоки с прожекторами и сторожевыми вышками по периметру. Возник центральный вход с пеньками вырубленных зеленых кленов. Над входом два немецких солдата прибили огромный плакат с готическими буквами, — «Lipshtor», (ворота Липпа), по имени заместителя начальника лагерной комендатуры. Обустроили казармы, разместили в них охранный батальон, привезли овчарок. Полуразрушенные конюшни оставили для новых жильцов.

На плацу, вместо трибуны, теперь стояли виселицы. Отдельно стояла виселица с тремя крюками на концах веревок. За эти крюки провинившихся подвешивали прямо за подбородок. Вместо звуков трубы в сонной тишине полей и лесов теперь разносились крики подвешенных, слышимые на закатах в каждом дворе. Люди со связанными руками умирали на крюках очень долго; извивались, стараясь сломать себе шейные позвонки, но это не всегда удавалось, и они кричали день и ночь, на себе познавая, что смерть это милость, а мука может быть бесконечной.

Жители деревни постепенно приучили себя не пропускать в сознание крики из лагеря.

Этап из трехсот человек, среди которых находился Саша и все пленные из его сарая, прибыл в лагерь как раз вечером, когда уходящее за горизонт солнце окрасило крыши казарм в красноватый цвет. Их построили на плацу. Многие красноармейцы были ранены. В разных концах строя виднелись обмотанные грязными бинтами головы. С вышек сверху смотрели часовые.

Место, куда он попал, произвело на Сашу самое тягостное впечатление. Позже первое ощущение сформировалось в образ какой-то черной дыры, центра воронки, куда, безвозвратно исчезая, летят судьбы, захваченные водоворотом войны. Но этот образ пришел потом, а пока он стоял со всеми на плацу, рассматривая маленькую часть вселенной, куда его привел плен.

Сразу за плацем стояло двухэтажное здание штаба из красного кирпича. По сторонам, влево и вправо шли огороженные колючей проволокой локальные участки с полуразрушенными бараками. Лагерь открылся всего несколько дней назад, все вокруг выглядело еще необжитым, плакаты на бараках на немецком языке были прибиты на скорую руку, трава в локальных участках нескошена. Новенькие