Приговор - Кага Отохико

— Так значит, всё это из-за меня… — протянул Мафунэ.

— И что же, вам удалось продвинуться с своих изысканиях по этой части? Я имею в виду психологию личности, находящейся в условиях изоляции, — с некоторой иронией спросил Тикаки.

— Да, весьма, — ничуть не смутившись, заявила Эцуко. — Ещё я поняла, что тюрьма место довольно-таки занятное, а Кусумото человек исключительно душевный, с хорошим чувством юмора, он, если можно так сказать, похож на простодушного ребёнка.

— Чувство юмора? — Тикаки недоумённо нахмурил брови. — Вы считаете, что у Кусумото есть чувство юмора?

— Да, считаю. Могу показать вам его письма. Тем более он сказал, что я могу показывать их кому угодно.

— Хорошо, как-нибудь при случае, — улыбнулся Тикаки и мельком взглянул на разговаривающего с кем-то Офурубу. — Вы, должно быть, не согласны с мнением сегодняшнего докладчика?

— Да, я придерживаюсь диаметрально противоположного взгляда. По-моему, Кусумото психически совершенно здоров. Тут я целиком и полностью согласна с вами. Ведь вы сказали, что «он живёт полной жизнью, сохраняя душевную чуткость».

— Ну-ну, похоже, наша барышня потеряла голову из-за приговорённого к смертной казни, — сказал Мафунэ.

— Доктор Тикаки… — позвала, подойдя к ним, женщина в белом халате. — Вас зовёт доцент Офуруба, говорит, на минутку.

Кивнув всей компании, Тикаки пошёл за женщиной. Офуруба разговаривал с худым стариком и человеком в белом халате с зачёсанными назад волосами. Эцуко, которой хотелось ещё поговорить с Тикаки, недовольно спросила у Мафунэ:

— А кто это?

— Кажется, профессор Сёити Аихара, помните, я вам говорил о кривых жизни преступника? Да, вроде бы он. А тот, что в белом халате, — профессор Абукава, специалист по проблемам психологии личности в условиях длительной изоляции, — лекторским тоном сказал Мафунэ.

Имя Сёити Аихара было знакомо Эцуко. Оно упоминалось в предисловии Хироси Намики к «Ночным мыслям». Значит, именно этот морщинистый дедуля и поставил Такэо-сан диагноз «бесчувственная психопатия»? Какие же всё-таки эти психиатры самовлюблённые самодовольные болваны! Ненавижу! И Аихару, и Офурубу, всех ненавижу! Возмущённо выдохнув воздух, Эцуко поймала на себе изумлённый взгляд Мафунэ. Она показала ему язык и не отрывала от него насмешливого взгляда до тех пор, пока он не отвёл глаза.

…Какиути, вытянувшись в струнку, сидел перед металлической дверью, тёр ладонями о колени, пытаясь счистить с рук так и не смывшийся клей, и думал о том, что ему не удалось выполнить намеченную норму. Подсчитав число склеенных конвертов, он прикинул в уме, что за сегодняшний день заработал семьдесят две йены. Что можно купить на такие деньги, когда книжечка карманного формата стоит триста йен? Но зачем быть пессимистом? Ещё один день прожит, и ладно. Чем ближе к смерти, тем лучше. Придёт добрая, заботливая смерть и положит конец этому ненавистному существованию. Смерть представлялась ему в облике обольстительной женщины. У неё лицо Асако, руки и ноги Асако, тело Асако. Скорее бы! Из коридора донёсся звон ключей, топот, голоса, наконец тяжёлая железная дверь, на которую был устремлён его взгляд, повернувшись на хорошо смазанных петлях, распахнулась. В дверном проёме возникли начальник зоны Фудзии, старший надзиратель Таянаги и двое конвойных. «Номер 910, Нобору Какиути», — возгласили они. «Так точно», — ответил он и поклонился. Вечерняя поверка позади. Железная дверь снова заперта. Привычно неподвижная дверь, на жёлтой краске — такие же привычные следы щётки, трудно поверить, что её только что открывали. Когда-нибудь она откроется и войдёт Смерть. Вот только когда? Завтра воскресенье, может, послезавтра? Жаль, что за ним придёт не Асако, а этот мерзкий мешок сала — начальник воспитательной службы в паре с мужланом Фудзии. Запело радио. Сегодня дают «Битлз» — «Abbey road». Что ж, неплохо. Можно не выключать. Here comes the sun… Here comes the sun, and I say… It’s alright… Какиути раскладывает постель — бледно-голубой жидкий тюфячок и вытертое бледно-голубое одеяло — перпендикулярно к двери, так чтобы во время сна его лицо было видно через глазок, — и укладывается прямо в брюках, сняв только куртку. В 17 час. 15 мин. — предварительный отбой, до 21 час. разрешается лежать в постели. В 21 час. — настоящий отбой, гасят свет, и до 7 час. утра — сон. Но Какиути укладывается сразу же после поверки. Раньше было не так. Раньше он сразу выключал радио, брал какую-нибудь книгу и не откладывал её даже после того, как гасили свет: в тусклом полумраке, растирая уставшие глаза и забывая обо всём на свете, читал Библию, художественную литературу, учил английский, иврит, ему жалко было тратить время на сон. А теперь жажда знаний в нём погасла, валяясь на своём тюфяке, он слушает радио, бездумно переговаривается с соседями, а когда начинает клонить ко сну, тут же засыпает, не пытаясь сопротивляться. За окном темно. Значит, ещё не очень поздно. Ночью светлее. Зажигают ртутные лампы, и окно всегда залито их холодным белым светом. Sun, sun, sun, here it comes… Какая убаюкивающая мелодия. Какиути закрывает глаза. Складывает на груди руки, как у покойника, и старается представить себе, что он покойник. И тут же переносится в суд. Зал заседаний освещён тусклым светом, на месте для свидетелей — Асако, её опрашивает главный судья. Лицо видится очень смутно, как будто она под вуалью, ответов он не слышит. Но каждое её слово зал встречает оглушительными криками. Публика тоже видна как бы сквозь вуаль, можно только предполагать, что народу довольно много. Вот смутно вырисовывается лицо Асако, она открывает рот и начинает что-то рассказывать о нём, она выкладывает все их постельные тайны, всё то, о чём не принято говорить вслух. Сидящие в зале громко хохочут, аплодируют, вздыхают. Sun, sun, sun… Какиути открывает глаза и устремляет взгляд на прямоугольное углубление в стене, из которого торчат — затянутая металлической сеткой жёлтая лампочка, кнопка сигнального устройства и переключатель радио. На втором слушании он вёл себя совершенно иначе, чем на первом: он изо всех сил пытался рассказать людям правду, во всяком случае то, что сам считал правдой, но никто его уже не слушал, его приговорили к смертной казни и заперли в этой тесной каморке… Посмотрев на свои сложенные на груди руки, он подумал, что ничем не отличается от покойника. Да и здешние камеры очень похожи на ставшие модными в последние время многоэтажные кладбища. Заключённые считают себя живыми, другие тоже считают их живыми, но на самом-то деле они давным-давно погребены, их убили в тот самый миг, когда был вынесен смертный приговор. И когда Смерть распахнёт наконец дверь и поманит его за собой, это будет просто глупый фарс, а казнь — бессмысленная и забавная церемония по умерщвлению того, кто давно уже является мертвецом. На втором и на третьем слушании он продолжал твердить, что у него не было заранее обдуманного плана подорвать поезд, что он не хотел никого убивать. Будь он человеком психически нормальным, сказал прокурор, он, разозлившись на изменщицу Асако, попытался бы убить именно её. Но как ни зол он был на Асако, ему и в голову не приходило её убивать, она была нужна ему живой, в результате он сорвал гнев на йокосукской электричке. Эту электричку, на которой она уезжала, он ненавидел раз в десять или в двадцать больше. Даже его адвокат с сомнением отнёсся к его словам, это сомнение прозвучало и в его речи, после которой у Какиути не осталось уже никакой надежды. Однажды на рассвете случилось землетрясение; наверное, приснилось, подумал он, но, открыв затуманенные глаза, увидел, что сложенный из бумаги павлин, которого подарил ему пастор, раскачивается, тогда он понял, что это и в самом деле землетрясение, балла три, снова заснул, и ему приснился сон. Он стоит в спортивном зале какой-то школы, наблюдая за тем, как двигаются люди, то ли делая какие-то гимнастические упражнения, то ли разыгрывая какую-то пьесу. Тут его через мегафон вызывают на крышу. Там натянут чёрно-красный тент, под ним стоят в ряд десять столов, а за ними сидят какие-то важные люди, в том числе его адвокат. Он поклонился ему, а тот, совсем как прокурор в ходе следствия, начал многозначительным тоном задавать ему разные вопросы. «Тебе ведь и раньше случалось экспериментировать с порохом, неужели у тебя не возникало мысли, что этому пороху можно найти реальное применение, к примеру взорвать электричку? Сколько бы ты ни твердил, что этот эксперимент — просто забава, никто этому не поверит: ни прокурор, ни судьи. Я хочу, чтобы мне ты рассказал всю правду. Экспериментировал ли ты с порохом, имея в виду взорвать поезд? Или же это намерение возникло у тебя после удачного эксперимента, придавшего тебе уверенность в своих силах? Ну, отвечай, как было на самом деле?» Он хотел было объяснить, что на самом деле всё было совсем по-другому, но голос не повиновался ему, он пытался кричать, но не мог ни до кого докричаться и в конце концов от отчаяния проснулся. И потом всё пошло точно так, как было в этом сне, второе и третье слушания ничего не изменили, и смертный приговор остался в силе. Когда всё кончилось и он был осуждён, у него создалось впечатление, что государство задалось целью во что бы то ни стало его казнить. Сразу же после инцидента полиция, согласно статье 107, квалифицировала преступление как особо тяжкое и требующее широкомасштабных розыскных мероприятий, после чего главному полицейскому управлению префектуры Канагава было приказано найти и арестовать преступника, не останавливаясь ни перед какими затратами, в результате за пять месяцев на розыск было затрачено триста миллионов йен, число детективов, подключённых к делу, было увеличено до двадцати с половиной тысяч, и в день, когда преступника наконец арестовали, оперативно-розыскная группа провела беспрецедентную часовую пресс-конференцию, на которой журналистам было с гордостью поведано, каких колоссальных усилий потребовали розыскные мероприятия, после чего соответствующее полицейское управление получило премию премьер-министра. А раз уж поимкой преступника занимались в общегосударственном масштабе, то и к определению тяжести его преступления подошли со всей строгостью, всякое сочувствие к обвиняемому исключалось, тем более что следственным действиям с самого начала решили придать образцово-показательный характер, дабы предотвратить возможность повторения аналогичных преступлений, в результате, оперируя чисто умозрительными построениями, в которых на первый план выдвигался проведённый подсудимым эксперимент, свидетельствующий якобы о наличии прямого умысла, преступление искусственно квалифицировали как умышленное, и после четырёхмесячного разбирательства суд пришёл к заключению, что плотник Нобору Какиути заслуживает смертной казни. На втором и третьем слушаниях выяснилось, что никаких дополнительных данных в ходе судебного следствия не возникло, и приговор был сочтён справедливым. Сначала он и не отрицал своей вины: да, он действительно виноват в смерти одного пассажира и в нанесении тяжёлых увечий двум десяткам других, да, оставляя на полке бомбу замедленного действия, он допускал возможность, что в результате взрыва могут пострадать люди, но это вовсе не значило, что он заранее готовился, проводил соответствующие эксперименты, что у него был детально разработанный план действий, то есть что убийство было его целью. Следствие не располагало никакими определёнными доказательствами, это подтверждающими, и смертный приговор был слишком суровым наказанием. Тем не менее Какиути приговорили к смертной казни и упрятали его нежную, тщедушную плоть в темницу из бетона и металла, вырваться откуда не представлялось возможным, оставалось «привыкать к мысли, что он будет несправедливо казнён», другого выбора не было, и он принялся убеждать себя в том, что «приговорён к высшей мере на вполне законных основаниях». Кстати, когда ему вынесли окончательный приговор, он не впал в отчаяние, а, наоборот, был вне себя от радости, что его перевели в другую камеру: раньше прямо над ним помещался человек, то и дело пускавший воду из крана, и эта вода ревела в трубах и днём и ночью, а сидящий в камере снизу целыми днями хныкал, как младенец, поэтому новая камера, в которой ему были гарантированы тишина и одиночество, показалась ему совершенно идеальным местом для жизни. Второй приятной новостью было разрешение иметь авторучку, тогда как, будучи подсудимым, он имел право пользоваться только шариковой ручкой. Получив возможность писать пером и чернилами, он обрадовался не меньше, чем когда обзавёлся собственным жильём и купил себе стол и стул… Какиути поднимается, открывает дневник и берёт авторучку. Once there was a way… То get back home… Так, сначала прочтём вчерашнюю запись. «Во время спортивных занятий Ота, от которого я почти не отходил, внезапно повредился в уме, его положили на носилки и отправили в больницу. Мне стало завидно, захотелось тоже сойти с ума, я даже попытался, подражая ему, завалиться набок. Сегодня странно вёл себя не только Ота, но и Сунада — несмотря на холод, бегал по площадке голый и буянил. Мне передалось его настроение, захотелось побуянить вместе с ним. После занятий физкультурой пошёл снег, да иначе и быть не могло: с самого утра было ужасно холодно. Все обрадовались и веселились, а я подумал, что радоваться снегу могут только лентяи, меня, к примеру, он скорее огорчает: от холода коченеют руки, клей перестаёт клеиться и работа не движется. Сидел не разгибаясь, старался как мог и до поверки сумел наработать йен на сто, поэтому сигнал предварительного отбоя встретил с чувством удовлетворения — дневную норму всё-таки выполнил. Карасава, которого перевели в камеру Оты, всё время окликал меня, но мне не хотелось с ним разговаривать: как-то боязно, у него такой вид, будто он знает всё на свете. В нулевой зоне вообще полно любителей вести мудрёные споры. Коно и Кусумото, к примеру. Они читают всё подряд, набираются знаний и горазды рассуждать обо всём на свете… Но на самом-то деле это просто "бегство в знания", получается, они такие же чокнутые, как Ота или Сунада.