Дневник - Витольд Гомбрович

Существуют два противоположных вида гуманизма: первый, который мы могли бы назвать религиозным, в своем стремлении поставить человека на колени перед произведением человеческой культуры, заставляет нас любить и уважать Музыку, например, или Поэзию, или Государство, или Божество; но вот второй, более строптивый поток нашего духа, как раз пытается вернуть человеку его свободу и независимость по отношению ко всем этим богам и музам, которые, в конце концов, — его же, человека, создания. В этом последнем случае слово «искусство» пишется с маленькой буквы. Несомненно, что тот стиль, который способен охватить обе эти тенденции, полнее, естественнее и точнее отражает антиномичность нашей природы, чем тот, который со слепым экстремизмом выражает лишь один из двух полюсов нашего чувствования. Из всех людей искусства поэты — это, видимо, те, кто с большим, чем кто бы то ни был, исступлением падают на колени и усерднее других предаются молитве; они — жрецы par excellence и ex professio, а при таком понимании Поэзия становится священнодействием. Именно эта исключительность повинна в том, что стиль и поза поэтов так страшно несовершенны в своей однобокости и ничем не восполняются.

Еще несколько слов о стиле. Мы сказали, что художник должен выражать себя. Но, выражая себя, он должен заботиться также и о том, чтобы стиль его речи находился в соответствии с его истинным положением в мире, а потому — он должен показать не только свое отношение к миру, но и отношение мира к нему. Если, например, будучи трусом, я беру героический тон, то тем самым я допускаю стилевую ошибку. Если я выражаюсь так, как будто меня все любят и уважают, в то время, как на самом деле люди меня не любят и не ценят, то и здесь я допускаю стилевую ошибку. Если же мы хотим понять суть нашего положения в мире, мы не должны избегать столкновения с теми реальностями, которые отличны от нашей. У человека, сформировавшегося лишь в кругу похожих на него людей и являющегося продуктом этой среды, стиль будет хуже, уже, чем стиль того, кому знакомы разнообразные общности и разные люди. Что поражает в поэтах, так это не только их ничем не уравновешенная набожность, эта их абсолютная преданность Поэзии, но и их страусиная тактика в отношении реальности: защищаясь от реальности, они не хотят ни видеть ее, ни признать, преднамеренно вгоняют себя в состояние умопомрачения, которое есть никак не сила, а как раз слабость.

Не для поэтов ли творят поэты? Не для своих ли приверженцев, то есть точно таких же, как и они сами, пишут они? А их стихи; разве это не произведение некоей узкой группки? Разве не замкнуты они на себя? Само собой, я не упрекаю их в «трудности», я не требую ни того, чтобы поэты писали «понятно для всех», ни того, чтобы их произведения «пришли в каждый дом». Это было бы равносильно добровольному отречению от самых исконных ценностей, таких, как сознание, разум, повышенная впечатлительность и более глубокое знание о жизни и мире — и всё лишь затем, чтобы спуститься на средний уровень. О, нет, на это ни одно уважающее себя искусство никогда не согласится! Тот, кто разумен, деликатен, благороден и глубок, должен говорить разумно и деликатно и глубоко, а кто утончен, тот должен говорить утонченно, ибо высокое существует, и существует оно не для того, чтобы его снижать. Следовательно, современные стихи плохи не тем, что они недоступны каждому встречному-поперечному, а тем, что они рождены в одностороннем, тесном соприкосновении похожих миров, похожих людей. Впрочем, я ведь и сам как автор упрямо защищаю свой уровень, однако при этом (говорю это, чтобы меня не упрекали, что я, дескать, практикую то же самое, с чем борюсь) в своих произведениях я ни на секунду не забываю, что кроме моего мирка существуют и другие миры. И если я не пишу для толпы, то все-таки пишу так, как будто мне угрожает толпа, или как будто я завишу от толпы, или как будто толпа создает меня. Никогда мне не приходило в голову принимать позу «художника», «писателя», зрелого, признанного творца; я выступаю как раз в роли кандидата на звание художника, я тот, кто всего лишь хочет быть зрелым — в постоянной и ожесточенной схватке со всем, что сдерживает меня в развитии. И искусство мое сформировалось не в соприкосновении с группой родственных мне людей, а напротив — перед лицом врага и в схватке с врагом.

А что поэты? Разве стих поэта сможет уцелеть, если попадет не в руки друга-поэта, а в руки врага, в руки не-поэта? Как и любое другое высказывание, стих надо так зачать и так воплотить, чтобы он не покрыл позором своего создателя даже тогда, когда он никому не обязан нравиться. Более того, надо, чтобы стихи не позорили их создателя даже в том случае, когда они ему самому — создателю — не нравятся. Ибо каждый поэт — это не только поэт, и в каждом поэте живет не-поэт, то есть тот, кто не поет, не любит пенья… а человек — это немного больше, чем поэт. Рожденный в среде приверженцев одной и той же религии, стиль умирает при соприкосновении с толпой неверных, неспособный ни защищаться, ни бороться, узкие рамки стиля стесняют жизнь.

С вашего позволения, представлю вам такую сцену… Допустим, в группе из нескольких человек кто-то один встает и начинает петь. Его пение докучает большинству присутствующих, но певец не желает понимать этого, совсем напротив, он ведет себя как будто им восхищаются; он требует, чтобы все пали на колени перед этой Красотой, требует безоговорочного утверждения его в роли Поэта, и хоть никто не обращает на это пение особого внимания, он делает такое лицо, как будто слово его имеет решающее для мира значение, он полон веры в свою Поэтическую Миссию, он мечет громы и молнии, рокочет, грохочет, беснуется по-пустому, но самое главное, он не хочет признаться ни перед людьми, ни перед самим собой, что это пенье даже его самого вгоняет в тоску, мучает, терзает, — а все потому, что он высказывается не свободно, не естественно, не непосредственно, а лишь в той форме, которую он унаследовал от других поэтов и которая давно уже потеряла связь с непосредственным человеческим чувством. А ведь он не просто проповедует Поэзию, он еще и восхищается Поэзией; будучи Поэтом, он любит величие и важность Поэта; он не только требует, чтобы другие падали перед ним на колени, он сам падает перед собой на колени. Разве нельзя о таком человеке сказать, что он взвалил на свои плечи непомерный груз? Поскольку он не только верит в силу поэзии, но и самого себя принуждает к этой вере, не просто предлагает себя другим, жертвует собой ради других, но и заставляет их, других, припадать к этому божественному дару как к святому причастию. Как в таком замкнутом, спертом состоянии духа возникнуть хоть щелочке, через которую сюда ворвется живая жизнь? И речь здесь не о каком-то там третьеразрядном певце, о нет, все это в равной степени относится и к самым знаменитым, к самым лучшим поэтам.

Если бы поэт смог взглянуть на свое пение как на болезненную манию или как на ритуал, если бы он пел, как те, кто обязан петь, хоть и отдают себе отчет, что поют в пустоту, если бы вместо гордого «я — Поэт» он мог бы произнести те же самые слова, но застенчиво или со страхом… или даже с отвращением… Но куда там! Поэт должен любить Поэта!

И это бессилие по отношению к реальности выдает такую характеристику свойственным поэтам стилю и позе, что не оставляет камня на камне ни от стиля, ни от позы. Впрочем, убегающий от реальности человек больше уже ни в чем не сможет найти опоры… он становится игрушкой в руках стихий. В тот миг, когда поэт теряет из виду конкретное человеческое существо и вперяет свой взор в абстрактную Поэзию, ничто не сможет удержать его от скатывания по наклонной плоскости в пропасть абсурда. Все становится каким-то гипертофированным. Давно порвавшая узду метафора встала на дыбы и так разошлась, что сегодня в стихах уже ничего не осталось, кроме метафор. Язык стал ритуальным: эти «розы», эти «зори», эти «грезы» или «боли», когда-то свежие, вследствие частого их употребления превратились в пустой звук (все вышесказанное в равной степени относится к более современным «маякам» и всяким прочим «виражам»). Сужению языка сопутствует и сужение стиля, приведшее к тому, что сегодня стихи — это не более дюжины священных «переживаний», поданных в назойливых комбинациях скудного лексикона. По мере того, как Сужение становится все уже, ничем не обуздываемая Красота становится все Красивее, Глубина — все Глубже, Благородство — все Благороднее, Чистота — все Чище. Лишенный тормозов, стих, с одной стороны, разросся до размеров гигантской поэмы (похожей на те дебри, что по-настоящему знают лишь несколько исследователей), а с другой — он должен был сконцентрироваться до размеров слишком уж синтетических и гомеопатических. Начались открытия и эксперименты, сопровождаемые гримасой жуткого таинства, — и эту, повторяю, скучную оргию ничто не в силах сдержать, ибо здесь главное вовсе не творчество человека для человека, а лишь ритуал, свершаемый перед алтарем. На десять стихов по крайней мере один будет посвящен любви к Силе Поэтического Слова или восславлению призвания Поэта.