Свет в окошке. Земные пути. Колодезь - Святослав Владимирович Логинов

Кромсали воздух ждущие крови клинки, полоскалось на встречном ветру зелёное знамя джихада, а в деревне по-прежнему царила тишина. И лишь когда душа ходжи Шамона исполнилась страшного предчувствия, над плетнями, ограничивающими деревенские огороды, разом поднялись зелёные треуголки гренадёров, и грохот пальбы слился в один потрясающий удар.

Первый залп буквально выкосил летящие сотни. Покачнулось и упало зелёное знамя. И всё же лава не остановилась, не завернула вспять; не смолк визг и страшный крик: «Ур-ра!» Неукротимый ходжа Шамон по-прежнему мчался впереди, ничуть не сбавив хода, и батыры рвались следом за ним.

Солдатская цепь не успела перестроиться в каре, когда башкиры докатились и ударили. Грохнуло несколько разрозненных выстрелов — залпа у солдат уже не получилось, — свистнули шашки, взметнулись поспешно вбитые в ружейные дула трехгранные багинеты — началась бессмысленная и кровавая рубка.

И в то самое мгновение, когда, казалось, решается, кому взять верх в свалке, сбоку прозвучал ещё один залп, и из ближней рощицы выступила свежая баталия, уже перестроенная и готовая отбить всякий наскок. Путь к отступлению был отрезан.

«Вот и всё… — радостно подумал Семён, крутя лошадь волчком и отмахиваясь индийской саблей от тянущихся штыков, — кончился ханжа, не бывать больше мерзавцу!»

Всадник в богатом халате и зелёной чалме, гарцующий не на мохноногой низкорослой башкирке, а на смоляной масти дончаке, был виден всем: тянулись к нему и свои, и враги; свои падали, убитые, врагов прибывало.

Краем глаза погибающий Семён заметил среди солдат рослую фигуру в немецком кафтане и пышном густо напудренном парике.

Вот он каков, полуполковник барон Мюнхаузен! Понял, умница, записку и достойно встретил киргизцев, ползущих из Сухого Лога… поверил грамотке. Да и как не поверить, если по-своему писано, по-родному… небось в мечтах видит, как представит по начальству победную реляцию, а с ней заодно и связанного ходжу. И то добро, только ходжу ещё взять надо, больше он тебе не помощник; смыл старый грех новым, и теперь смерти ищет, а не плена. Сражайся, барон, покуда противник на коне!

Семён взметнул Воронка на дыбы и сквозь щетину штыков рванулся к офицеру. Барон хрипло закричал, выбросив навстречу всаднику руку с зажатой шпагой. Сабля против боевой шпаги — детская игрушка, шпага куда проворней, хороший боец трижды успеет заколоть всадника, покуда тот замахивается, но сейчас конник ударил издали, и не по противнику, до которого было не дотянуться, а по его оружию. И кашмирский булат доказал, сколь он превосходнее ганноверской стали. Отвести в сторону прямой удар сабля не может, изгиб сабельный не позволяет фехтовать; не случилось такого и на этот раз: булатный клинок попросту перерубил тонкое лезвие, и немец оказался посреди битвы с голыми руками. Один Аллах знает, успел ли подивиться чужак своей гибели, Семён и на миг не замедлил движения руки, ударил с разворота, ведя саблю снизу на новый замах. И хотя силы в таком ударе немного, а витой парик недаром перед боем надевается, словно на парад, ибо скользкий волос бережёт тело надёжнее стальной кирасы, но ничто не выручило немца — не удержалась длинная голова на том месте, где полагалось ей быть от природы.

На том и кончилась блестящая карьера храброго барона, лишь недавно перешедшего из рейтерских майоров в пехотные полуполковники и получившего под командование один из четырёх полков солдатского строя. А ведь если бы не сабельный удар, достиг бы барон знатных чинов, в старости, вернувшись в родовой замок, тешил бы родных и приятелей небывалыми рассказами о загадочной России…

Семён не успел порадоваться мимолётной победе — сзади пал тяжкий удар, и долгожданная тьма снизошла на измученную душу. Смолкли лязг и визг, ржание взбесившихся коней, грудное хаканье вершащих трудную работу людей. Рудная пелена скрыла мир, не видел Семён, как рванулся к упавшему верный Габитулла, не слыхал третьего залпа и свиста прошедших верхом пуль — солдаты по всадникам палили, так чтобы своих не зацепить ненароком… Ничего не слыхал, ничего не видел… Покойно стало.

* * *

Небо, грязно-бурое и шершавое, качается перед глазами, обещаясь упасть и раздавить. Небывалое небо, сплетённое из гибкой лозы, что на розги идёт, перетянутое тонкими ремнями плетей. В аду такое небо, чтобы и сверху грозило грешнику наказание. Ясное дело — в аду, куда ж ещё деваться сквернавцу окаянному? Люди могут про твой грех и не знать, а господь-то всё видал.

Небеса дрогнули, взмахнув перед глазами прутьём. В ответ родилась боль, тяжёлым колуном вломилась в затылок, вырвав из стеснённой груди невольный стон.

И тут же, словно чудесное избавление, перед губами появилась тонкая пиала, полная пахучего айрана. Из такой пиалы хану пить впору: не у всякого бека тонкая посуда есть — разобьётся при кочёвке.

— Где я?.. — спросил Семён морщинистую старуху, склонившуюся к нему.

Спросил и испугался: на каком языке молвилось? Не признали бы чужака… Но, верно, правильно повернулся язык, потому что старуха ответила по-башкирски:

— Едем, бий-Шамон.

— Где? Куда?

— Не знаю. От русского князя бежим. Вторую неделю кочуем, ни дня стоянки не было. А куда — никто не знает. Но теперь, волей Аллаха, вы, ходжа, поведёте нас дальше. Хвала всевышнему, Аллах сохранил вашу жизнь. — Лекарка отставила чашку и молитвенно огладила ладонями лицо.

Боль в затылке не отпускала, но теперь то была обычная человеческая боль. Её перетерпишь — она уймётся.

Надо же как угораздило — жив остался… вытащили… И никто ни о чём не догадался. Вот ведь стервец, сумел устроиться, всех обошёл. Наш пострел везде поспел.

Потолок накренился. Семён закрыл глаза, не желая видеть.

Арба скрипит аршинными колёсами по неезженой дороге, качает, как ватажный кораблик в бурю, ударяет толчками раненую голову. Из тьмы доносится разноголосый крик кибиток: плачут телеги живыми голосами, прощаются с родным краем. Уходят киргизцы, и не только воины, что с Семёном в поход отправлялись, но и вся дорога тронулась с места. Не удержались разбитые под Юшковом воины, побежали в родные места, указав русским воеводам, кто виноват в бедах Закамья. А тишайший царь хоть и отходчив, а когда надо — обиду помнить умеет. Не будет бунтовщикам покоя ни в лесных урочищах на Уральских предгорьях, ни в милой сердцу степи. Остаётся бежать, покупая своим бегством мир соплеменникам. Вот и хорошо, и ладно. Так и задумано было. В большой тряской арбе везут Семёна… почтительно везут, с бережением, но снова в нелюбезную восточную сторону. А это уже судьба, значит, так на роду написано. Всякому человеку своя звезда висит над