Катарсис-1. Подноготная любви. Психоаналитическая эпопея - Алексей Меняйлов

Уж кому как не тебе знать, что волю Божью человек знать может, более того — знает, только делает вид, что нет.

А уж коль скоро ты стала разыгрывать в этом смысле неведение, коль скоро капризы твоей матери для тебя оказались важнее верности мужу, и тем пренебрегла заповедью, — уж извини, по эту сторону черты я комедий видел уже несколько, но все по одному сценарию. Дальше — только агония взаимоотношений. А я не любитель агоний.

Да, дело даже не столько во мне, хотя я и убеждён, что жить с удовольствием приятнее, чем понапрасну мучиться. Гораздо больше теряешь ты. Соглашаясь быть чьей-либо марионеткой, ты утрачиваешь способность не делать того, что делают все: добиваться в семье превосходства, пытаться всё определять, как им кажется, самим. Но я-то прекрасно знаю, что, по исследованиям, в реальных семьях, где женщина берётся руководить, все более несчастны, чем в тех, где женщина находит в себе силы хоть отчасти быть женщиной. А разве я могу оскорбить тебя тем, что позволю тебе быть несчастной? Да не будет!

Да и с какой стати? Ведь если женщина берётся перечить мужу, нагружает на себя противуестественную роль, то она заблуждается, что руководит она, — руководит тот, кто её зомбировал.

Но не всё так просто: внушили да и всё. Естественно, что подкрепляется это всё ожившими муками комплекса Эдипа, ведь я всё-таки, как-никак, точнейший биоэнергоритмический аналог твоего отца. Соблазн проторённых дорожек «естественен», а он — в отождествлении себя с матерью, в попытке построить семью, в которой муж не просто послушен — смят. Но соблазн он и есть соблазн, расплата в утрате наслаждений от себя как от Личности, а следовательно, и от наслаждения самой жизнью. Остаётся только боль от беспрестанного воспроизведения положений, в которых женщина не знает, куда самой от себя деться. И ты хочешь, чтобы я тебя на такое обрёк?

Осознаю, что я тоже не идеал, характеру есть простор для совершенствования. Насчёт своих недостатков я, конечно, заблуждаться хочу, — но я молюсь и верю, что и эти мои проблемы Бог решит так же, как решил многие предыдущие.

Кому как не тебе знать, почему я занимаюсь писательством, ты знаешь, какое участие в выборе некогда совершенно мне чуждого занятия принимал Господь, ты знаешь, что жизнь я, как и Толстой, воспринимаю лишь с пером в руках — понимать что-либо начинаю, читая то, что сам написал, так уж странно я устроен, поэтому отказ от писательства означает для меня убийство. Убийство себя, поскольку жизнь утратит для меня глубину реальности, но и не только. Главное — во мне Бога. Писать для меня больше, чем жизнь, это — служение. А в Москве, как, очевидно, и вообще в любом скоплении подавляющих индивидов, продуктивно работать не получается. И вообще — грязный воздух, шум, пыль. Да элементарно — линии элекропередач. Знаешь ли ты, что в те северные реки, через которые проложены линии электропередач, рыба на нерест не входит? В реках вода чистая, провода на десятки метров выше уровня воды — а не идёт. Жить хочет. А в городе этих линий — уйма! Естественно, что в Москве работа у меня идёт медленнее в пять раз, не считая того, что кроме как на природе я не могу добиться нужной интонации текста. В Москве, в этом своеобразном многомиллионном «Центре», получается нечто гаденькое, как ежедневная газета.

Но я надеюсь, что тебя влечёт в эту грязь не по тем же причинам, что Софью Андреевну. Она мужу и на этот счёт жизнь отравляла. Просто ты, видно, на это закодирована, как в своё время была закодирована на переселение душ. Надо бы проверить. Признаки, надо сказать, налицо все. Наверное, что-то такое глубинное, сходное с шестернёй от матери, которую ты не позволяла себе видеть целый год.

Решить проблему с жильём можно. Бог не для того нас соединил, чтобы мы месяцами жили врозь. Решение есть. Только надо быть готовым принять любой ответ. А ты мне сама говорила, что на любой ты не готова. Только с теми и теми ограничениями. Вот и результат. Мне одному ответа не будет — только двоим. А в своё время, когда ты ко мне спиной вперёд шла, ты с Ним согласилась — Твоя воля. Помнится, ты предрекала какой-то мой отъезд — и с ужасом предрекала. Я уже второй раз уезжаю — и опять всё в порядке, никаких для нас неприятностей. Почему тогда ужас? Тем более что спокойно оба раза отпускала. Может быть, не отъезд, а размолвка? Очень может быть, потому что твои слова подчас темны и неясны, как дельфийские оракулы. Но размолвка — пусть и временная — возможна только при саморазобщении кого-нибудь из нас с Тем, Кто нас свёл. А это, к несчастью, может начаться с мелочи. И не только с моей стороны.

Я положу это письмо в самый низ рукописи. Как бы последняя глава. Хорошо, что так получилось, что компьютерный её набор приходится делать тебе. Многие вопросы при написании мы обсуждали вместе, но многое мне пришлось прорабатывать за машинкой одному. Естественно, чтобы в логических идеях тебе со мной сравняться, тебе, как и мне, надо весь текст проработать пальчиками на клавиатуре. Похоже, действительно надо, и я даже не буду искать других машинисток: чувствую, наверняка сотрудничество сорвётся, как уже сорвалось с Катериной… не помню отчества. И вот, когда ты, набив все главы, дойдёшь до этого письма, многое в тебе изменится, и незначительная в наших отношениях заминка, как и всегда, станет лишь новой для нас возможностью подняться на ступеньку выше.

А помнишь, в начале, когда ты не знала, что я понимаю язык твоих снов, ты мне их все пересказывала? Помнишь, ты во сне перелистывала книгу своей жизни[16], и твоё подсознание поразительно лаконично и точно характеризовало и то, что с тобой происходило прежде, и то, что у тебя со мной? Помнишь, каким символом отобразило твоё подсознание меня? Стеной, высокой прочной стеной, тёплой, к которой приятно прислониться спиной, а прислонившись, можно уверенно смотреть вперёд, стеной, у которой в каждой песчинке хотя и неровной её поверхности отражалось яркое солнце? Тот сон, помню, я тебе сразу объяснять не стал, потому что ты бы тогда и не поняла моих по его поводу объяснений. Я тогда сказал только, что ты к этой отражающей солнце стене не то что спиной вперёд, но даже и ход бы подземный сделала.

Ты не поняла, а я не пояснил, чтобы моё умение узнавать сокровенное раньше времени не проявлять. А между тем, всё очень просто. Ты тогда настолько со всех сторон была обложена металлом — и сверху, и с боков, и спереди — что свободной оставалась только спина. Ноги тоже были закованы в кандалы и вбиты в свинцовые сапоги, но если бы и спина была закована, а свободны только ступни, то не сомневаюсь, тебя бы не смутили трудности при рытье подземного хода. Милая, как же я тебя люблю!!

А что до знания воли Божьей, то, помнится, после того первого хаббардовского семинара ты ею была премного довольна — во всяком случае, ни разу не жаловалась. Даже наоборот — говорила, что очень-очень нравится. Как в солнечную погоду у моря. Помнишь?

Так что, ненаглядная моя Аленька, давай закинем хоть за горизонт всё то, что нас с тобой разделяет. Давай возьмём за руки Того, Кто пока, до Своего Пришествия, разве только на песке не оставляет Своих следов, и пойдём прямо, не сворачивая, пока нас не проводят на берег моря, к старому заброшенному причалу, уже не один год очищенному и обласканному всеми ветрами. Причалу, таинственному своей вдумчивой тишиной, редкими прибрежными цветами и спокойной жизнью подводных зверушек. Они здесь все добрые и только радуются, когда кто-то новый появляется здесь, на этом странном причале.