Малахитовый лес - Никита Олегович Горшкалев

ночь, сома, а оружие вместо рыбины целовалось с илистым дном в каком-то пруду.

Последний наглый отрядовец, обжёгшись об раскалённое добела оружие, швырнул его на пол, расколов керамическую плитку, и бешено затряс плавящимися перчатками. Автомат растаял, как снежинка, оставив от себя лишь ртутную лужицу.

У остальных отрядовцев полуартифекс скрутил узлом стволы их ружей, словно они были сделаны из резины, силой мысли вырвал их из рук отряда, собрал у себя над головой арсенал в кучу и, закрыв глаза, переплавил его в одно большое пушечное ядро. Ядро рассыпалось, как комок червей; Репрев связал хомутами руки сторожевых у них за спинами, и все сторожевые псы, как кегли, посыпались на пол. Избежал этой участи только капитан Аргон.

«Даже не думай, – остановил его Репрев, проникнув в его мысли. Аргон медленно убрал руки со шлема. – Я не стану убивать того, с кем делил хлеб, пусть это и был с самого начала мой злейший враг. Тем более так мучительно, как привык это делать ты».

– Я не боюсь умереть от твоей руки, но в плен я не сдамся, – под шлемом ухмыльнулся загнанный оскал.

– Я без всякого искренника вижу твою душу насквозь. Ты боишься умереть, как и любой кинокефал, этот страх – то единственное, что сближает тебя с черновыми, как бы противно мне ни было произносить это слово. Им тоже было страшно умирать. Но ты не замечал этого. Нет ничего проще – стереть чужое имя и дать вместо него сухое, обездушенное – «черновой». Так проще идти на сделку с совестью, да? Так проще оправдывать убийства, бездумно выполняя приказы. А в то же время за именем стоит не тело, а любовь – любовь матери к дитя, любовь вчера чужих друг другу, а сегодня – родных душ, борьба – борьба за любовь, за жизнь, за свой дом и, наконец, мечты… Вы считаете себя выше «черновых». А «черновыми» всё это время были вы. Вы отпрепарировали себе сострадание, а тот, кто не способен пережить чужую боль, примерить её на себе, сам не может считаться живым. Вы – черновики кинокефалов и феликефалов, вы – ещё не они. Убирайтесь с глаз моих долой!

Прибыла подмога. Засвистели пули. Но свист оборвался на полутоне, словно заевшая пластинка, и заглох. И вот уже он, нарастая с новой силой, распугивал воркующие волны, косо прорезая их и поднимая столбики пены.

Беспризорный краб-отшельник в поисках нового жилища постучал своей цирюльниковской клешнёй в чёрные, воистину царские покои – в шлем с острыми и длинными треугольными ушами. Шлем принадлежал самому капитану Аргону. Аргона растормошили солнечные лучи, посыпавшиеся из раздвинувшихся облаков.

Капитан приподнялся на локтях. Обзор ему закрывал налипший на его шлем мокрый песок.

– Генерал Цингулон, генерал Цингулон, вы меня слышите, приём? Говорит капитан Аргон. Нас перебросило в неизвестном направлении. Повторяю: отряд не может определить своё местоположение. Ориентировочно… южное побережье острова. Прошу, ответьте: приём! – диктовал в шлем, держа его в руках, капитан. Но ответа не было. Не доносился даже шум помех. «Сдохла аппаратура», – выругался он и осмотрелся – на пляже устроил себе лежбище отряд: чёрные костюмы валялись на спинах, разглядывая тусклое небо, одни вздыхали на боку, другие расселись, широко расставив ноги.

Последние крупицы отряда Репрев выбросил на мертвенно-бледный, малокровный песок. Тяжёлая броня отрядовцев тонула в песке, между её частями со скрежетом перетирались песчинки. Впереди дремало море, отвыкшее от скрипа матч и шелеста взбивающихся парусов.

Капитан потерял счёт времени: как давно они здесь? Утро сейчас или вечер? Сколько он уже так стоит у берега, всматриваясь в горизонт?

Капитан сделал глубокий отрезвляющий вдох солёного воздуха. Шаркая по песку, отряд поплёлся к своему капитану, с завязанными за спинами руками, а те, у кого не были связаны руки, держались за голову.

– Капитан Аргон! – раздался обеспокоенный молоденький голос одного из отрядовцев. – Где мы? Где?

Но капитан молчал. Над ними взвизгнула чайка. Обернувшись, он увидел, как сумрачное ущелье чёрным когтем пришпоривает океан.

Краб, сверкая радужным бочком, пятясь, скрылся в песчаной норе.

Астра и Орион, повернув направо, а потом ещё раз направо, врезались в двухстворчатую красную, блестящую лаком дверь с табличкой: «Центр управления полётами». Дверь была не заперта. Отряд, достаточно ему было разглядеть в руках у Астры малахитовую траву с приставленным к ней дулом винтовки, сдавался без сопротивления и складывал оружие.

Мигающие компьютеры амфитеатром спускались к широкому, во всю стену, смотровому окну с сетчатой металлической рамой. Из смотрового окна открывался вид на ракетодром. На пусковую площадку возложили, как венец, величественную ракету, и она, словно мраморная колонна, держала небо. А по бокам пусковую площадку теснили плотно прилегающие друг к другу серые блоки корпусов различного назначения.

Там, где высился забор из красного кирпича с колючей проволокой, отделяющий базу от густого леса, в самом конце ракетодрома маковыми зёрнышками рассыпались, как по белой скатерти, по октябрьскому снегу корабли-транспортёры. К ним тоненькими чёрными муравьиными ручейками стекались отрядовцы, они несли в руках хлебные крошки – жёлтые коробки, доверху набитые бумагами, толкали тележки со сверкающим на них хромом оборудованием, причиняющим одну только смерть.

Высокая старая львица-феликефалка на каблуках, в фиолетовом пиджаке и в форменных коричневых брюках, ужасно с ним не сочетавшихся, как только увидела кинокефала в шлеме отряда и доспехах королевской тигриной стражи с малахитовой травой, чуть не выронила из своих длинных, как паучьи лапки, пальцев микрофон.

Помимо феликефалки в фиолетовом пиджаке в центре управления полётами находились ещё двоё кинокефалов, примерно одного возраста с Астрой, и двое отрядовцев, тоже кинокефалов; юноша в коричневой рубашке с зелёным галстуком и чёрных брюках сидел в крутящемся кресле без спинки, уткнувшись в монитор, девушка в коричневой блузке и чёрной до колен юбке занималась тем же. Сторожевые псы сторожили немногочисленных сотрудников, но они все довольно скоро легли лицом в пол. «Где все? – подумал Орион, не прекращая размахивать винтовкой. – Неужели Цингулон догадался?»

Не тронули только старую феликефалку в фиолетовом пиджаке: она стояла, гордо приосанившись, и на её властном лице с острыми чертами, тронутом морщинами, под накрашенными жирной тушью ресницами горел полный ненависти взгляд, а шнур от микрофона аспидом обвивался вокруг её тощей ноги.

Астра обратился к ней с какой-то отчаянной мольбой:

– Прошу вас, помогите связаться с городом! Мы должны оповестить каждого о том… о вас. Срочно! И… и тогда мы сохраним вам жизнь.

Даже Цингулон не удостаивал Астру таким взглядом, полным презрения и отвращения, какой был у этой львицы-феликефалки в фиолетовом пиджаке. На табличке на