Письма к императору Александру III, 1881–1894 - Владимир Мещерский

Рядом с этим Оржевский теперь, как это оказывается за его пребывание в Петербурге, вступает в отчаянный бой с самым справедливым и порядочным человеком в М[инистерст]ве внутр[енних] дел, с [Н. И.] Шебекою, и начинает с ним ту же войну, какую он вел с [П. А.] Грессером в бытность свою на месте Шебеки. [И. Н.] Дурново не знает, что делать с Оржевским, уговаривает его, но тот ничего не хочет слышать и требует беспрекословного исполнения его распоряжений о высылке из края то одного, то другого немца. Таким образом, наведя ужас и страх в польском населении крестьянском, безусловно преданном Русскому Престолу, он принимается теперь за раздражение немецкого элемента!

Все это очень страшно!

И если, как я говорю, принять в соображение, что Оржевский перед отправлением в Вильно был совсем противоположного настроения и при мне у [В. В.] Валя говорил о своем призвании примириться и успокоиться края, то приходится именно вывести из нынешних фактов то печальное заключение, что Оржевский заболел маниею власти и опять одержим тою болезнью, которою страдал, когда был начальником полиции при [Д. А.] Толстом и дошел до исступления в борьбе за власть с Грессером. Он поехал с прекрасными намерениями, но яд властолюбия его заразил, и теперь ум его омрачен этою маниею. Он ничего и никого не признает, кроме своего генерал-губернаторского Я, и создает просто опасное положение в крае, вооружив против себя не только все население, но и всех служащих и всех имеющих с ним дело в Петербурге государственных людей.

В заключение является вопрос: что же делать?

К тому, что проявляет теперь Оржевский, нельзя отнестись иначе, как к болезненному состоянию; как я упомянул выше, между Оржевским, отправлявшимся в Вильну, и между Оржевским нынешним ничего нет общего: мне кажется, его скорее жалеть надо именно как мономана[878] власти, но в то же время, если он будет так продолжать, много может выйти неприятностей и усложнений. Уже теперь отношение к министру внутренних дел и в особенности к Шебеко обострились до крайности.

Но думать об его увольнении вряд ли возможно. Он слишком недавно назначен, чтобы смещение его могло состояться, не возбудив массу толков и слухов, невыгодных для правительственного престижа. Но дерзаю думать, что пришла минута искать выхода в принципиальном, огромной важности вопросе: об упразднении этих двух генерал-губернаторств, киевского и виленского. О, Боже, как этот вопрос назрел. Сегодня метаморфоза, случившаяся с Оржевским, является красноречивым доказательством, как это учреждение теперь, не достигая никаких благих последствий, опасно для интересов правительства! Покойный граф [Д. А.] Толстой с своею мудрою прозорливостью говорил, что пока в этих двух краях будут генерал-губернаторы, до тех пор они спокойны не будут, и русское начало в них не утвердится по той простой причине, что для генерал-губернатора нужны поводы возбуждать беспокойство в крае, как доказательство необходимости этого учреждения; ибо если край спокоен, первый вывод, который правительство сделает – это тот, что генерал-губернатор не нужен. Это поразительно верно.

Назначение в Киев такого несомненно способного генерал-губернатора, как А. П. Игнатьева, могло бы за несколько лет управления краем оправдать результатами полезность генерал-губернаторского учреждения; но, к сожалению, результаты благие оказались весьма незначительными сравнительно с теми самыми дурными последствиями генерал-губернаторского управления, которые существовали при таком великолепном человеке, как [А. Р.] Дрентельн, и продолжаются и теперь при [А. П.] Игнатьеве. Это не фраза и не выдумка: само учреждение генерал-губернаторства мешает своими функциями таким краям, как Западному и Юго-Западному, прийти в нормальное положение. Причина очень ясна: генерал-губернатор хочет все делать сам; вследствие этого губернатор у него невольно стушевывается и парализируется во всем, что он мог бы на месте делать своею инициативою и своим умом; ввиду этой чисто человеческой черты и губернаторы-то в этих краях избираются генерал-губернаторами из пассивных и бесцветных.

Кто же является врагом губернатора, когда он хочет быть активным? Неужели генерал-губернатор? Нисколько. Генерал-губернатор, как я сказал, все хочет сам делать, но так как это невозможно, то выходит, что этот принцип вседелания и вездесущия осуществляет генерал-губернаторская канцелярия. Она во все вмешивается и по всякому делу заводит бесконечную переписку с губернаторами; затем всякий в крае кляузник, – а их тысячи, – строчит свою жалобу на губернатора генерал-губернатору, и тут опять начинается бесконечная переписка канцелярии ген[ерал]-губ[ернатора] с губернаторами, так что, по правде говоря, главная деятельность и главное время у губернатора поглощены отписыванием с генер[ал]-губ[ернаторскою] канцеляриею. Неудивительно после этого, что один губернатор в этих условиях говорил мне, что единственное условие, при котором губернатору возможно быть при генерал-губернаторе, это ничего не делать от себя, а все исполнять по приказаниям генерал-губернаторской канцелярии. А что такое канцелярия генерал-губернатора, это показал грустный опыт при покойном Дрентельне: у него был правителем канцелярии человек из мужиков[879], ненавидевший все дворянское начало, и вот во всем Юго-Западном крае страдать стали от ежедневных притеснений только помещики, и не польские одни, но и русские, установилось полное царство мужика, все местные учреждения вели эту политику, и доселе в всем Ю[го-]З[ападном] крае нельзя убедить мужика, что у помещика есть свои неотъемлемые гражданские права. Разве в Ковенской губернии случилась бы печальная история монастырского побоища, если губернатор был бы самостоятелен и нес прямую ответственность перед министром лично; никогда, а случилось это именно потому, что генерал-губернатор, не имев возможности на месте узнать дело, дал приказание, чтобы показать свою власть и, считая себя не подчиненным министру, не посоветовавшись с ним, принял на себя ответ за необдуманное приказание. Затем он же под страхом высылки и страшных угроз – запретил по всему краю, даже жандармам, об этом событии разглашать подробности, и в результате получилось всеобщее раздражение, которое прежде всего падает тенью на все правительство, до министра включительно, и надолго опять мешает успокоению края. А губернатор ничего подобного не мог бы допустить.

И потом долголетняя практика убеждает в том, что даже когда генерал-губернатор воодушевлен самыми лучшими намерениями и хочет многое сделать, он потому достигает весьма малого, что никогда не находит в губернаторах самого нужного: священного огня и живого усердия, а находит лишь исполнителей по форме, ибо ни один из губернаторов не заинтересован в деле собственным самолюбием: никто ему спасибо не скажет, все припишут генерал-губернатору, и ответственности губернаторской никакой. А когда губернатор хочет злоупотреблять своею властью и быть безответственным, ему стоит только ухаживать за правителем генер[ал]-губ[ернаторской] канцелярии и, прикрытым ею, вести дело благополучно.