Смерть на брудершафт - Борис Акунин

Взяли мы супругов Стацинских ночью, прямо в кровати. Они на последнем, четвертом этаже жили, так мы с крыши через окно проникли.

Но хоть сработали аккуратно, а только вижу: дело дрянь. Во-первых, не понравилось мне, что Рыжий, когда револьвер из-под подушки выхватил, его не на нас, а себе в висок направил. Еле Романов успел ему запястье вывернуть. Во-вторых, жена неприятно удивила. Ни писку, ни крику. У нее в люльке два грудных младенца орут, на ночной рубашке пятна от молока расплываются, а Стацинская зубы стиснула и в глазах одна только ненависть. Гордая полячка.

Я шепотом Романову говорю: «Пустое, Алексей Парисович, ничего они нам не скажут».

Он, однако, работает с арестованными по всей науке, психологически давит. Мол, детей придется в Воспитательный дом отдать, грудные там редко выживают, жалко бедняжек и всё такое.

— Жалко, — кивает Рыжий и улыбается. Жена не улыбается, кусает губы, но тоже — стена каменная.

Тогда Романов мягче берет:

— Скажите, кто вам из штаба округа сведения дает, и я распоряжусь оставить детей при матери. Больше, честное офицерское, ни одного вопроса не задам. Товарищей своих можете не выдавать. Что вам этот «Оракул», продажная тварь? Он ведь не поляк даже.

Ловко подъезжает, думаю. Товарищей Рыжего мы и так почти всех знали, а что «Оракул» — не поляк, это предположение было. Всех офицеров польской крови, кто мог иметь доступ к секретным данным, мы под микроскопом проверили.

Но Рыжий и на это не купился, замолчал вглухую. Еще и глаза прикрыл: не желаю ни разговаривать, ни рож ваших видеть. Зато жена его вдруг улыбаться начала, этак психовато, экзальтированно. Взгляд к потолку обратила и всё крестик золотой на шее теребит.

Полный крах, думаю. Ушла сеть под воду вместе с добычей, одни обрывки у нас в руках останутся.

Романов белый, весь затрясся. На Рыжего перестал обращать внимание, на панночку переключился.

— А-а, — рычит, — это вы, верно, думаете, что детей ваших Бог католический спасет? Не спасет! Если вы сами их не спасете, никто не поможет!

Махнул ребятам, чтоб взяли супругов покрепче. А сам — я глазам не поверил — берет из колыбельки одного малыша. Мальчик. Рыженький, как папаша. Вопит, надрывается, рожица от натуги багровая.

Мать забилась, но ее два бугая здоровых держат. Стацинского — четверо. Тот, правда, не шелохнулся, только глаза широко открыл.

А окно, через которое мы давеча влезли, открытое осталось. Романов перегнулся через подоконник, ребенка наружу высунул. Обернулся.

— Считаю до пяти — и выброшу. А потом второго!

И такое лицо бешеное, такой голос, что никаких сомнений. Выбросит!

Он до трех досчитал, потом полячка назвала фамилию. Мы гада этого, штабс-капитана из мобилизационного отдела, чистого русака, даже не подозревали.

Потом, когда арестованных увезли (мамашу вместе с детьми, как обещано), я Романова спрашиваю: «Неужели правда младенцев в окно бы выкинули?»

У него зубы клацают, глаза — черные дырки.

И говорит он мне:

— Я, Николай Константинович (он с сотрудниками-офицерами всегда на «вы», не признает фамильярности), я, говорит, думал, что первого выкину, а когда так же возьму второго — она обязательно расколется. Если устоит, второго верну в колыбель. Зачем зря убивать? А потом в любом случае — расколется она или не расколется — застрелюсь. Потому что как на свете жить, если ребенка убил?

Он вообще-то немногословный, Романов, а здесь, от нервов, разговорился:

— Я с Достоевским про слезу ребенка категорически не согласен. Поганое интеллигентское чистоплюйство. Ручек своих белых даже ради спасения отчизны не замараю — вот что эти слова значат. А я замараю. И жизнь положу, и самое душу на кон поставлю. Бог, если Он есть, после решит, есть мне прощение или нету. А долг свой я исполню.

Вот какой урок преподал мне поручик Романов.

Иван Варламович покачал круглой, очень коротко стриженной головой.

— Да-а, кошки-матрешки, серьезный человек…

И поперхнулся, глядя на собеседника. Крякнул. Ну, племя молодое, незнакомое!

8 апреля

— Нина, я погуляю? — спросил он. — Русский я сделал, задачи по арифметике решил. Абрам Львович сказал, что я молодец.

Карл в швейцарскую школу не ходил, потому что там буржуазное образование и хорошему не научат. Русскому, арифметике, истории, географии и природоведению его учил Абрам Львович, немецкому — товарищ Людвиг, французскому — Клементина Сергеевна.

Мать согласилась очень быстро:

— Хорошо, но не уходи, будь в сквере. Я тебя позову. И начнем собирать вещи.

На самом деле гулять не хотелось. Скверик напротив дома Карлу до смерти надоел. Ни поговорить, ни поиграть с кем-нибудь вменяемым. Одни бонны с колясками, а сейчас, например, вообще ни души, только молодой человек читает книжку. Наверное, студент с медицинского факультета — университетская клиника в пяти минутах.

Но к Нине скоро придет товарищ Кожухов. Им нужно побыть вдвоем. Потому что у них физические отношения.

Мужчины и женщины должны вступать в физические отношения. Это естественно и здорово, Нина всё объяснила. Попросила только о подробностях не расспрашивать, потому что Карлу про это знать еще рано. Он и не расспрашивал, просто прочитал статью в энциклопедии. В принципе всё понял. Когда-нибудь, наверное, тоже придется всем этим заниматься, раз положено по природе. Но в статусе ребенка есть свои плюсы. Можно не работать, не ходить на войну, не тратить время на отношения с женским полом.

Хотя на войну Карл бы с удовольствием пошел. Если она, конечно, справедливая — за освобождение пролетариата. Но товарищ Людвиг говорит, что революция только начинается. Сначала она должна окончательно победить в России, и без больших сражений здесь не обойдется. А потом начнется мировая революция, и по всей планете рабочий класс станет драться с капиталистами. Дело это долгое. Не меньше, чем лет на десять. К тому времени Карлу будет уже девятнадцать. Так что повоевать успеем. Пока же надо учиться.

Вот Отец — он был герой и отдал жизнь за товарищей, но учился недостаточно и потому угодил к социалистам-революционерам. Ужасно обидно! Как можно было в девятьсот седьмом году, через целых четыре года после Второго съезда РСДРП, не понимать: крестьянство не может быть революционным классом, потому что всякий сельскохозяйственный труженик в душе мелкий собственник и индивидуалист.

От мыслей об отцовских заблуждениях Карла отвлекло слабое жужжание, доносившееся сверху.

Он задрал голову, жадно вглядываясь в небо.

Так и есть — аэроплан! «Фарман», четвертый.

Когда наступит коммунизм, все города перестроят. Крыши у домов будут плоские, и на каждой — посадочная площадка для летательных аппаратов. Сел и полетел куда надо. А улицы будут, как газоны, сплошь в траве. По ним можно будет только пешком гулять или на велосипедах ездить. Ни извозчиков, ни авто. Здорово!