Горький запах осени - Вера Адлова

мельница, хаотичное нагромождение различных домиков и пристроек, но иные, пожалуй, предпочли бы старое уродство неуродству модернистскому. Нынче этот обшарпанный куб над рекой стал привычной реальностью, и взгляд скорее привлекает мрачная водокачка, снаружи и изнутри уже значительно обветшавшая. И пожалуй, еще выставки вызывают здесь интерес. И не более того, как говорят наши современники, которым и предназначено это свидетельство.

Конечно, тогда — не следует забывать, что речь идет о временах сорокапятилетней давности, — тогда кафе это было модное, ультрасовременное, дорогое и славившееся хорошей кухней. Но особой популярностью у молодых дам, бредивших художниками, а порой и искусством, пользовался «Клуб художников». Это был длинный зал, заканчивающийся стеклянной стеной. Взору открывалось спокойное течение реки и Национальный театр со стороны артистического входа, что как нельзя лучше и объясняло его название: национальный. Кроме этого импозантного зала, здесь было еще несколько небольших салонов, в которых собиралось избранное общество. Общество, задававшее тон. Первенствовали здесь знаменитые артисты, преуспевающие писатели, критики, художники и молодые девицы типа Эмы, а следовательно, создания прелестные, но еще не сложившиеся, с самыми разными возможностями и фантазиями рассудка и сердца. Как раз к ним и относился вопрос поэта: «Из грязи судьбу свою вымесим иль отольем из металла?»

Естественно, ни Эма и никто другой в этом пестром и увлекательном обществе не задумывались над своей судьбой или хотя бы над ее созиданием. Гости вели себя беспечно, словно речь шла о танце или хотя бы о легкой музыке в летнем саду. Вы спросите, а шла ли речь о большем? Да, шла, к сожалению, но кто бы стал обременять себя лишними заботами? Некоторое легкомыслие рассудка и сердца даже украшает молодость, если не прибавляет добродетелей. И сейчас, и тогда.

Эма пришла сюда познакомиться с писателем Славным, чей роман в этом году имел блестящий успех. Молодой человек, который готов был подложить под Эмины туфельки руки, лишь бы мягче ей шагалось — и тогда носили высокие каблуки, называемые «французскими», — с паном писателем Славным был знаком. Разумеется, он был полон сомнений — а надо ли бросать свою любимую в объятия мэтра, который слыл непобедимым и сообразно этому и держал себя. Молодой человек понимал, что приближается к неминуемой гибели, но у него не было иного выхода, иной возможности. И все-таки его не оставляла надежда: против зрелого сорокалетия писателя он делал ставку на свои тридцатилетние бицепсы и спринтерские ноги. Несчастный сумасброд!

Писатель Славный был по обыкновению окружен улыбчивым цветником более или менее обворожительных женщин и девушек. Эме он поцеловал ручку. Прошу извинения за столь опереточное выражение, но оно как нельзя лучше передает манеры писателя. Он улыбнулся ей во весь оскал, уверенный в своей неотразимости и торжестве. Эма, одаренная незаурядным умом и весьма образованная, утратила вдруг к нему всякий интерес. Она сказала Славному, что прочтет его роман еще раз, поскольку при первом чтении, вероятней всего, ошиблась в своей оценке. После этого, повернувшись к автору прелестной, но всего лишь спиной, попросила своего спутника провести ее по всему клубу. Молодой человек, осчастливленный исходом знакомства Эмы с писателем Славным, в приподнятом настроении подвел ее к группе молодежи. Эти люди не были ни модными, ни знаменитыми, ни даже обеспеченными, но зато остроумными и веселыми. Оказалось, что это именно то общество, по которому Эма истосковалась.

С чувствами происходит то же, что и с человеческим зародышем. Он в нас. Запустил свои корешки обычно нежданно-негаданно, а уж потом, слегка злорадствуя, созревает. Набирается сил в тишине и покое материнского лона. В урочный час, не внимая стонам, появляется на свет. И вот он, ребенок, настоящий человек, пусть еще маленький и на вид совсем беспомощный. А потом он уже растет независимо от родителей, хотя очень нуждается в них, а они — в нем. То же происходит и с необыкновенно сильными чувствами. Они ждут, созревая в тиши разума и сердца какое-то время без адресата. Пока что это только чувства. Определенно направленные, глубокие, но до поры до времени затаенные. Когда наступит их час, они отыщут и человека, которому предназначены и который предназначен им. Так бывает, конечно, в исключительных случаях, но так было с Эмой.

Молодой человек, который ввел ее этим вечером в общество, рано покинул веселую компанию. Возвращался домой один. Такого конца он не предвидел, не намечал, в худшем случае опасался, допуская мысль, что писатель Славный может стать его погубителем. При таком исходе пусть тяжело, но он перенес бы свой позор — это казалось бы ему более оправданным. Но то, что произошло, было банально, а значит, смешно, значит, несерьезно. Что ж, пришлось смириться. Его самолюбию нанесена явная пощечина. Тогда вошла в моду — согласно маховскому «Маю» «на лице улыбки тень, глубокая в душе печаль» — подобающая маска легкого цинизма, под которой таилась сердечная мука. Время трагедий еще не наступило. Поскольку молодой человек был действительно всесторонне талантлив, можно предположить, что у него достало таланта и по части потерь и находок, а стало быть, в скором времени он утешился или хотя бы понял, что в жизни есть более заманчивые возможности, чем служить капризным девицам.

Однако в нашем свидетельстве он не будет играть никакой роли, и потому милостиво оставим его.

Когда и как вернулась Эма домой в тот вечер, мне не удалось установить. Сама она никогда о том не говорила. Да и в семье не сохранилось воспоминания о возмутительно позднем ее приходе. У Эмы был предел — десять часов, и ни минутой позже. Предполагаю, однако, что в тот вечер она значительно преступила эту грань.

Отец был во Франции, а мать за ужином жаловалась на мигрень. А это значило — несколько порошков, опущенные жалюзи, покой. Эма, по-видимому, воротилась в предрассветный призрачный час умирающих жемчужин. Вы знаете, как великолепен летний рассвет на пражских островах и как завораживает Влтава.

В конце июня этого же года Эма окончила с отличием гимназию. После каникул, приятно проведенных в увлекательной переписке с подругами и другом — с ним прежде всего, — она вернулась в конце сентября в Прагу и поступила на юридический факультет. В обществе ее друзей это вызвало удивление, более того — негодование. Ведь все уже давно привыкли к мысли, что она займется изучением истории искусств, или, как тогда говорили, «кунстисторией». Эта профессия считалась в те поры блистательной и главным образом вовлекала в свою орбиту барышень из хороших семей. Это шло им к лицу, было своего рода приданым. Умудренные