Повелитель монгольского ветра - Игорь Воеводин

Мухи, мухи, оказывается, живы и, чуть шевеля крылышками, ползают по ломаным кускам серого сахара и кистям винограда, и шкуркам инжира, и кроваво-красным зернышкам граната – отдыхай, ешь, пей и чуть лови краем уха, уголком задремавшего сознания все струящуюся мелодию из динамика без начала, без конца.

– Потому что их нет. Есть только середина… – прервал паузу Мясник: – А только знаешь че, Бек-хан… У них власть, сила, че ты кобенисся? Иди к ним со своими пацанами, и опять все будет чики-чики…

– Я, Мясо, в жизни жопу никому не лизал. – Бек-хан поднял темные глаза. – Да и сам знаешь – на нас на всех дела да побеги висят, на каждого, считай, по червонцу отломится, значит, они и будут меня всю дорогу на этом крючке держать…

– Ну не знаю, не знаю, не знаю… Я-то что могу поделать, сам посуди?

Бек-хан долго сидит, глядя, как мухи исследуют осетрину, потом встает:

– Ладно. Пока.

Когда он уже подходил к дверям, его окликнул Ферт:

– Эй, Хан! Сыграть напоследок не хотишь? – Бек-хан повернулся и, посмотрев на ухмыляющуюся рожу окликнувшего, на кучу долларов между тарелок, на колоды нераспечатанных карт, ответил:

– Ну если напоследок…

– Шурочка, Шурочка, подай-ка холодненькой! – засуетился Вареный, и крутобокая официантка, улыбаясь, поставила на стол бутылку из морозилки.

– Что играешь? – спросил Ферт, жадно покосившись на «котлету» баксов, что Бек-хан, достав из кармана, положил перед собой. Тот отсчитал часть и кинул на круг:

– Штука.

Ферт достал свою и сдал, с треском распечатав колоду и тщательно перетасовав.

Бек-хан сидел вроде бы безучастный.

– Девятнадцать, – открыл он свои карты.

– Твоя взяла, – с сожалением процедил Ферт. – Играешь?

– На обе, – ответил Хан. И вдруг быстрым, как у змеи, движением он схватил Ферта за руку: – Ты что, падло, делаешь?!

В зажатой руке Ферта предательски торчал туз пик.

– Ты че, ты че, Ханчик? Да я шутю, шутю, – заюлил Ферт. – Ну, хочешь, ты сдавай…

Бек-хан перетасовал колоду.

– Двадцать! – радостно заржал Ферт. – Двадцать, Ханчик!

– И у меня, – ровно ответил тот. – Мои бабки, шанс банкомета…

Взяв деньги, он запихнул их в карман и направился к выходу:

– Ладно, пацаны, бывайте… А у меня дела.

– Эй, Хан, так не по-нашенски! – заголосили за столом. – Пока бабки есть, игру не прерывают…

Бек-хан оглянулся.

– А вы со мной, пацаны, по нашим законам поступаете? – спросил он.

Все замолчали.

Хан покосился на деньги, что еще оставались на столе, и спросил:

– Сколько там?

– Пятерка, Ханчик, еще пятерка есть, – заюлил Ферт.

– Ладно. На все. Сдаю я. – Бек-хан вернулся за стол.

В мертвой тишине, которую не решались нарушить даже мухи, карты ложились на стол с тихим плеском, как мелкий прибой.

– Очко. – Хан кинул карты на стол и протянул руку. – Плати…

Ошеломленный Ферт собрал деньги со своих матерящихся товарищей и протянул Бек-хану:

– На…

Бек-хан хотел встать, но тут к нему прижалась Шурочка:

– Ханчик, миленький, что ты все мимо да мимо? Зашел бы как-нито… – зажурчала она, – чай, раньше дорогу не забывал…

Вареный, повинуясь взгляду Мясника, налил Хану из другой бутылки и сказал:

– Ладно, Хан, фарт твой. Ну, удачи тебе!

– Пить не хочу, – ответил Бек.

– Да ты че, Хан?! – вскипел Вареный. – Мало того что нам и расплатиться нечем, ты еще нами и гребуешь?!

Бек-хан кинул на стол стодолларовую бумажку и, помедлив, выпил, чокнувшись со всеми.

Затем он попытался встать, но вдруг, побледнев, рухнул без чувств.

Перепуганные мухи снялись с тарелок и бросились врассыпную.

29 ноября 1920 года, Коренная Монголия, расположение Азиатской дивизии генерал-лейтенанта Унгерна

– Извольте смотреть мне в глаза, – не произнес, а прошипел барон Унгерн.

Перед ним стоял потный полковник-интендант, начальник тыла дивизии.

Тот поднял глазки на барона и тут же опустил их.

– Ты что, сукин сын? – звенящим от крайнего волнения голосом вопрошал барон. – Ты коням, коням вот эту труху скормить хочешь?! – И он сунул к лицу интенданта клок пожухлой травы, перепревшей, полугнилой. – А, сукин ты кот?!

Правой рукой барон взметнул вверх свой знаменитый ташур – камышовую палку в полтора аршина длиной и в два дюйма толщиной, но полковник повалился ему в ноги и заголосил:

– Помилуйте, ваше высокопревосходительство! У меня детки, детки…

Барон сморщился от гадливости и отвернулся, не ударив. Предательская судорога сжала ему сердце… детки… О боги, боги мои! Почему, почему вы награждаете детьми этих воров и прохиндеев и не жалуете меня? Кто, кто же, наконец, пожалеет меня и где ты, моя кюрюльтю?!

Полковник всхлипывал на полу.

– Извольте выйти вон, – ровно произнес генерал и первым покинул юрту.

Подхватившийся полковник засеменил за ним.

Казаки, толпившиеся вокруг, подтянулись при виде командира, замолчала гармошка.

Барон отвязал меру сена от морды ближайшей лошади и приказал полковнику Сипайлову, его штатному палачу:

– На! Привяжи интенданту да смотри, чтобы все сжевал…

Под хохот и свист казаков несчастного интенданта уволокли.

– Все на сегодня? – спросил Сипайлова Унгерн.

– Никак нет-с… – тихо ответил тот. – Еще вот-с… Прапорщик Чернов…

– Что за ним?

Тишина спустилась вокруг, казаки придвинулись ближе и вытолкнули на круг рослого и красивого офицера со связанными за спиной руками. Один погон у него был сорван, другой висел косо.

– Убийство трех казаков с целью наживы, – тихо произнес Сипайлов.

В мертвой, ледяной тишине барон почувствовал, что бешенство кружит ему голову и что он вот-вот потеряет сознание то ли от прилива крови к голове, то ли от отлива.

– Это правда? – еле разжимая зубы, спросил он прапорщика.

Тот только криво усмехнулся и отвернулся.

– Сжечь… Живым… – вытолкнул звук барон.

Офицера схватили и поволокли на берег Онона, а барон, зайдя в юрту, без сил рухнул на ковры.

«Господи, – билась в его голове отчаянная мысль, – Господи! Я не могу… Я – не карающая Твоя десница, я – человек, я хочу любви и добра, понимаешь?! Добра… Зачем Ты избрал меня, ведь одно дело ходить в разведку в одиночку и иное быть одному и иметь меру в руке… Ты слышишь, Господи?!»