Над кукушкиным гнездом - Кен Кизи

Жена не требует новый линолеум. Не сосут водянистыми старыми глазами родственники. Заботиться не о ком, поэтому свободы столько, что можно быть хорошим мошенником. Поэтому, наверно, санитары не бросились в уборную, чтобы прекратить пение, — знают, что он неуправляемый, и помнят по старику Питу, на что способен неуправляемый человек. И они видят, что Макмерфи намного больше Пита: если придется брать его силой, то только всем троим и еще чтобы старшая сестра стояла тут же со шприцем наготове. Острые кивают друг другу; вот почему, решают они, санитары не запретили ему петь, как запретили бы любому из нас.

Выхожу из спальни в коридор, и тут же из уборной выходит Макмерфи. На нем шапочка и почти ничего кроме — только полотенце придерживает на бедрах. В другой руке зубная щетка. Он стоит в коридоре, смотрит налево и направо, поднимается на цыпочки, спасая пятки от холодного каменного пола. Выбирает себе санитара, маленького, подходит к нему и шарахает его по плечу, как будто они приятели с колыбели.

— Эй, браток, где бы тут надыбать пасты пасть почистить?

Голова карлика поворачивается и утыкается носом в костяшки руки. Хмурится на них, потом быстро оглядывается, далеко ли остальные двое, коснись какое дело, и говорит Макмерфи, что шкаф отпирают только в шесть сорок пять.

— Такой порядок, — говорит он.

— Вот как? Там, что ли, пасту держат? В шкафу?

— Так, заперто в шкафу.

Санитар хочет протирать плинтус дальше, но эта рука по-прежнему стягивает ему плечи, как большая красная скоба.

— В шкафу, говоришь, заперто? Ну, ну, ну, и зачем же ее запирают, как думаешь? Она вроде не опасная, а? Человека ей не отравишь, а? Тюбиком по голове не огреешь, точно? Так по какой причине, ты думаешь, прячут под замок безопасную вещь — маленький тюбик с зубной пастой?

— Такой порядок в отделении, мистер Макмерфи, вот по какой причине. — И, увидев, что эта причина не убедила Макмерфи, он опять хмурится на руку, которая лежит у него на плече и добавляет: — На что это будет похоже, если каждый начнет чистить зубы, когда вздумается?

Макмерфи отпускает его плечо, дергает клок рыжей шерсти у себя на груди, думает.

— Угу, угу, кажись, понял, на что ты намекаешь: порядок в отделении — для тех, которые не чистят после каждой еды.

— Господи, неужто не понятно?

— Не, теперь понятно. Говоришь, люди станут чистить зубы, когда в голову взбредет?

— Ну да, поэтому-то…

— Нет, ты представляешь? Кто в шесть тридцать чистит зубы, кто в шесть двадцать… А того и гляди, в шесть начнут. Не, ты правильно сказал.

Стою у стенки, и он подмигивает мне над плечом негра.

— Мне надо плинтус дотереть, Макмерфи.

— Ой! Не хотел отрывать тебя от работы. — Он отступает, а санитар наклоняется к плинтусу. Но Макмерфи подходит опять и, нагнувшись, заглядывает в жестяную банку санитара. — Э, глянь, что у нас тут насыпано?

Санитар смотрит.

— Куда глянь?

— В банку глянь, малый. Что за порошок у тебя в банке?

— Это… Мыльный порошок.

— Ну, вообще-то я чищу пастой, но… — Макмерфи сует зубную щетку в порошок, вертит ею там, вынимает и обивает о край банки, — но сойдет и это. Благодарю. А о порядке в отделении потолкуем после.

И отправляется обратно в уборную, и снова слышу песню, прерываемую поршневым действием зубной щетки.

С минуту санитар стоит и смотрит ему вслед, а в серой руке безжизненно висит тряпка. Потом он моргает, оглядывается, видит, что я наблюдаю за ним, подходит, тянет меня за завязку по коридору, пихает на то самое место, где я только вчера мыл пол.

— Вот! Здесь вот, черт тебя подери! Здесь работай, а не пялься, как корова никчемная! Здесь! Здесь!

Я наклоняюсь и начинаю протирать пол, спиной к нему, чтобы не видел моей улыбки. Я доволен, что Макмерфи довел санитара, это немногие могут. Отец мой умел — приехали тогда правительственные начальники откупаться от договора, а отец ноги расставил, бровью не ведет, щурится на небо. Щурится на небо и говорит: «Канадские казарки летят». Начальники смотрят, шелестят бумагами: «Что вы?.. Не бывает… э-э… гусей в это время года. Э-э… гусей — нет».

Они говорили, как туристы с восточного побережья, — те тоже думают, с индейцем надо разговаривать по-особенному, иначе не поймет. Папа будто и не замечает, как они разговаривают. Смотрит на небо. «Гуси летят, белый человек. Знаете, они какие? В этом году гуси. И прошлом году гуси. И в позапрошлом году и в позапозапрошлом году».

Переглядываются, кашляют: «Да. Может быть так, вождь Бромден, ладно. Отвлекитесь от гусей. Познакомьтесь с контрактом. То, что мы предлагаем, принесет большую пользу вам… Вашему народу… Изменит жизнь краснокожего».

Папа сказал: «И в позапозапозапрошлом и в позапозапозапозапрошлом…»

Пока до начальников дошло, что над ними потешаются, весь совет — сидят на крыльце нашей хибарки и то засунут трубки в карманы своих черно-красных клетчатых шерстяных рубашек, то вытащат и друг другу улыбаются и папе, — весь совет чуть не лопнул со смеху. Дядя Б. и П. Волк катался по земле и задыхался от хохота: «Знаете, они какие, белый человек».

Подразнили тогда начальников; они повернулись, не говоря ни слова, и ушли к шоссе с красными затылками, а мы смеялись. Забываю иногда, что может сделать смех.

Ключ старшей сестры втыкается в замок, и не успевает она войти, как санитар уже около нее, переминается с ноги на ногу, словно ему захотелось по маленькому. Я недалеко от них, слышу, что он раза два назвал имя Макмерфи, догадываюсь, что он рассказывает ей про то, как Макмерфи чистил зубы, и совсем забывает сказать о старом овоще, который умер ночью. Машет руками, докладывает, что вытворял спозаранку этот рыжий шут, — все нарушает, подрывает порядок в отделении, пусть она на него подействует.

Она сверлит санитара глазами, пока он не перестает суетиться, потом она смотрит на дверь уборной, где громче прежнего раздается песня Макмерфи.

Твой отец погнушался таким бедняком,

Дескать, я не достоин войти в его дом.

Сперва лицо у нее озадаченное; как и мы, она очень давно не слышала песен и не сразу понимает, что это за звуки.

А меня не заботит моя нужда.

А кому я не нравлюсь — его беда.

Еще с минуту она слушает, не померещилось ли ей, потом начинает разбухать. Ноздри раздуваются, с каждым вздохом она становится больше, такой большой и грозной я не видел ее со времен Тейбера. Она двигает шарнирами в плечах и пальцах. Слышу тихий скрип. Трогается с места, я прижимаюсь к стене, и когда она с грохотом проходит мимо, она уже большая, как грузовик, и плетеная сумка тащится за ней в выхлопном дыму, как полуприцеп за дизелем. Губы у нее раздвинулись, и улыбка едет перед ней, как решетка радиатора. Чую запах горячего масла, искр от магнето, когда она проходит мимо и с каждым тяжелым шагом становится все больше, раздувается, разбухает, подминает все на своем пути! Страшно подумать, что она сделает.