Отпечатки - Джозеф Коннолли

Такси наконец остановилось. Водитель просто сидел, укутанный аурой сосредоточенного безразличия, балансирующего на грани абсолютно поразительного. Джейми низко наклонился, чтоб удобнее было разгружать барахло (но все равно умудрился хорошенько приложиться головой — и, поскольку он еще был наполовину слеп и слаб от вспышки боли и последующей ноющей муки, каким-то образом, блядь, умудрился треснуться еще раз).

— Не выношу эти дурацкие бумажные деньги… — презрительно проныл таксист, когда Джейми протянул ему львиную долю вырванных этим утром у строительного общества отступных. — В смысле — издевательство, правда? Если заглянуть в суть дела. А вот когда дело доходит до войны — о да: на это у них всегда найдутся деньги, правда? Посмотрите, до чего дошло — у американцев теперь есть умные ракеты. Думаю, у нас они тоже есть…

Джейми уже выгрузил остатки пожитков — и, боже, он так, оххх — так страстно жаждал избавиться наконец от этого клятого Эрна, навсегда, навсегда, безопасно свернуться в материнском лоне. Однако еще ждал сдачи (хоть дурацкими бумажными деньгами, хоть нет). И пока он лихорадочно пересчитывал свои бесконечные сумки и коробки в ожидании неизвестно сколь малой величины, кою водитель соизволит дать ему на чай, Джейми неожиданно обнаружил огромный, квадратный, очень заметный знак на стене Печатни, довольно высоко, слева от дверей. «Преступившие границу будут преследоваться по закону», гласил он (вот, собственно, и все) — сия надпись была довольно искусно вырезана на основательной толстой плите — наверняка, некий сланец, заключил Джейми. Всякие вульгарные маленькие буквы-наклейки или готовые знаки недостойны Лукаса. И все же странно, поскольку прежде, одержимо слоняясь в тени здания, Джейми ни разу этой надписи не замечал; видимо, новая, предположил он. И, господи боже, знаете, — они были повсюду, подобные знаки. Джейми хорошо помнил их с детства. Они тщательно утверждались как одна из немногих надежных вещей: если ты забредал в такое место, что распаляло воображение юноши (горячило кровь) — неодолимо притягательную грань темнейшей и блестящей зелени, столь быстро переходящей в дремучий, угольно-черный лес, например, или, может, пахнущую дизелем паутину подъездных железнодорожных путей, резких и лязгающих, — там непременно стоял знак, символ запрета с вытянутой рукой, ладонью к тебе. Джейми тогда считал, что более или менее понимает значение слова «преступивший», поскольку оно ведь из какой-то старой молитвы или вроде того, да? грубо говоря, можно считать, что оно обозначало некоего удачливого и, несомненно, взрослого человека, который делал все, что ему заблагорассудится. Однако он будет «преследоваться по закону» — забавно: одному богу известно, откуда ему в голову пришла эта мысль (он ведь был совсем ребенком) — но он был совершенно уверен, что это каким-то образом неизбежно ведет к смерти от электрического разряда. И потому он никогда, за все свое детство ни разу и не подумал нарушить ясно очерченные границы подобного знака хотя бы на дюйм, свято веря, что, если когда-нибудь в приступе сумасшествия он до комка в горле набрался бы смелости хотя бы возмечтать о подобном действии… что ж, тогда его следующий шаг непременно гарантировал бы гром, а затем шипение обжигающей, ослепляющей молнии, и все, что осталось бы от Джейми, дабы отметить его первый и последний акт преступления на земле, — это лениво дымящаяся, обугленная, коническая кучка пепла.

Детские глупости, естественно, — но Джейми тем не менее признал, что от этого знака здесь ему стало слегка не по себе, даже если предостережению и не удалось, как, несомненно, удалось бы в те далекие давние годы, перепугать его до смерти (заставить побледнеть и задрожать).

— Пол-лимона за штуку? За эти умные ракеты? Ничего удивительного. Так, погодите, — вы мне сколько дали — тридцать, верно?

И тут Джейми разглядел группку людей, наполовину скрытых в тени больших двойных дверей, возле одной распахнутой створки. И конечно же они смотрели, да? Ну конечно, смотрели.

— Лимон?.. Два лимона?.. Не удивлюсь. Ну ладно — значит, я должен вам два — а может, скажем, что мы в расчете, а? Три лимона?.. Пять лимонов?.. Я хочу сказать — кто считает? Потому что говорю вам, дружище, — с этими умными ракетами может быть сколько угодно.

Джейми отмахнулся. Он окончательно забыл, сколько денег ему должны, а может, и не должны — так что давай, валяй, чертов Эрн: прикарманивай свои пять лимонов или о чем ты бормочешь, — и, пожалуйста, уговори свое черное урчащее такси совершить свой знаменитый ловкий разворот, а затем обещай мне, что мигом свалишь отсюда прямиком в ад.

— Это ж надо! — услышал Джейми женский голос, когда побрел, довольно неуклюже, да, потому что нес слишком много вещей для одного захода, и немедленно пожалел, что напряг ноющие красно-белые пальцы немного сильнее, чтобы управиться с еще одним здоровым баулом. Люди, подумал он, с кучей барахла в руках (на рождественских распродажах, например, или в аэропортах — о боже, ужасный стресс и в лучшие времена), всегда казались Джейми какими-то… глупыми. Для него люди, которые суетились, выглядели не только взволнованными, но и приниженными — а люди, погребенные под горами громоздкого багажа, — попросту тупыми. Поэтому — помня об этом — Джейми был, конечно, весьма недоволен тем, что сам оказался таким (суетится, унижается, стеснен, туп — совершенно необъяснимо в этом конкретном случае, поскольку он прекрасно знал, что группа людей стоит там, прохлаждается и смотрит). Точнее, трое — вполне достаточно, как по-вашему? Мужчина, женщина, которая говорила, и сбоку еще одна — женщина, вернее, девушка. Иисусе — вот это красотка — абсолютно сногсшибательная красотка. И не спрашивайте Джейми, как выглядела та женщина, которая говорила (и, ох черт, она опять говорит, уже что-то другое: скоро придется уделить ей чуточку внимания), потому что, если честно, он был полностью загипнотизирован той, другой, понимаете — женщиной, девушкой, — которая улыбалась ему так, ох — сияюще, а волосы ее были длинны и блестящи, и, знаете ли, такое нечасто увидишь днем — такие высокие каблуки, острые носы и в целом очень, гм — волнующие туфли. Не увидишь в наши дни, в наш век. Да и в жизни Джейми не увидишь. О господи — да вообще нигде и никогда не увидишь, если как на духу. Те немногие женщины, которых Джейми знал, — жены, в основном, — тяготели к домашнему; домашнему, да — а иногда просто чокнутому. — Еще один новичок — что за день сегодня, — пропела женщина, — не та, при виде которой останавливалось сердце, нет: другая, первая. Которая, как Джейми теперь увидел — когда попросту уронил свое барахло прямо в дверях, и оно опрокинулось и расползлось (по правде говоря, понятия не имею, на черта я вообще его тащил — это же просто мусор, мусор и больше толком ничего), — с лица была не так уж плоха: в таком немного цыганском и, может, богемно-художественном роде (вероятно, все дело в волосах и сережках)… но будем честны, совсем не того класса, что та, другая, вторая, которая по-прежнему стояла — какие ноги и все такое, — и улыбалась, да: улыбалась, и, похоже, прямо ему.

— Привет, — сказал Джейми, постаравшись поздороваться со всеми сразу, но немедленно ощутив, как слова его сменили траекторию и, словно какая-нибудь умная ракета, попали прямо в цель — в Мисс Вселенную.