Господа офицеры. Записки военного летчика [сборник] - Петр Федорович Ляпидевский

уханиями. Под колесами мелькнула и исчезла река. Я хотел на берег, но поздно: скорость была недостаточная, и рули не действовали.

Подул ветер справа, надавил правую педаль, и в этот момент я почувствовал колоссальной силы толчок, раздался треск ломающегося аппарата, адская, звериная боль захватила дыхание, череп зазвенел, мне показалось, что у меня вытекли глаза, вылезли волосы… резкий, ослепительный свет…

Это был миг, и я потерял сознание.

Да, печально кончился мой воздушный бой.

Вы – мне? Благодарю. Будьте здоровы. Эх, добрый коньяк!

Следующие страницы моей жизни пестрят тяжелыми переживаниями.

Ужасен первый момент. Открываю глаза и вижу все в мигающем зеленом цвете: земля, небо и все окружающее.

Моя вывернутая нога нелепо торчала у меня под подбородком.

Кабинка была расплющена, борта сдавливали меня, и я хотел освободиться. Но только я сделал незначительное движение, как почувствовал сверхчеловеческую боль во всем теле. И я кричал. Кричал и плакал, громко, отчаянно: «Мама, спаси меня!» Стыдно сознаться, но что же делать?

Несколько раз в течение дня я терял сознание, приходил в себя, бредил. С наступлением темноты мерещился огромный паук, который подползал ко мне и отгрызал мои руки и ноги.

Так прошла бесконечно длинная кошмарная ночь.

На рассвете я услышал шум.

По берегу реки двигался какой-то пехотный полк. Пробовал крикнуть и не мог: потерял голос. К счастью, они заметили торчавшее между деревьями крыло аппарата и подошли ко мне.

Сначала я был несказанно обрадован при виде своих земляков, а потом я проклинал их, когда они начали освобождать меня из-под обломков. Словом, я был счастлив, когда впадал в забытие.

Очнулся в двуколке. Везли по ухабистой дороге. Трясло, качало, толкало, бился о дно затылком.

Помню саженного роста земляка. Подошел, наклонился надо мною:

– Потерпите, ваше скородие, самую малость: до госпиталя близко.

– Как близко?

– Да версток пять осталось.

Поговорил о чем-то земляк с другими. Осторожно вынули меня из двуколки, положили на шинель и понесли. Как я им был благодарен!

Потом, должно быть от потери крови, все мои ощущения перемешались: озноб, жар, жажда, боль…

В летучем госпитале я с омерзением почувствовал через простыню холод оцинкованного операционного стола; затем противно-сладкая маска на лице и строгий голос хирурга: «Считайте до ста».

– Единица, два… пять… восемнадцать… пятьдесят шесть… семьдесят восемь… девяносто девять, рупь. Именно рупь, а не рубль.

Как во сне услышал взрыв хохота и резкий голос доктора: «Ну вот прекрасно, считайте еще до двугривенного!»

«Один, два…» – я споткнулся, полетел в какую-то глубокую яму, раны внезапно зажили, и мне стало так хорошо, так легко и свободно.

Проснулся я с головной болью. Тело приятно ныло.

В корзине у стола я увидел окровавленные бинты и повязки. В центре, ладонью кверху, лежала моя измятая рука, а сбоку – синяя, толщиною в бревно, нога, с лопнувшей спереди кожей и торчащей оттуда острым изломом костью.

Это – первая переходная фаза. Благодарю. Кхем. Эх, добрый коньяк!

Так вот, значит, в таком-то виде я и выписался из госпиталя. Ехать в Астрахань к матери я не решался: моим видом можно было убить старуху. Один я у нее. В Казань к приятелю? Но на что я ему? Даже роль пугала огородного я выполнять не в состоянии: заклевало бы меня воронье проклятое. Хэ, хэ!

В общем, как ни боялся я показаться матери, а в конце концов очутился в поезде, идущем в Астрахань.

Представляете нашу встречу, когда я без предупреждения появился у себя дома? Конечно, все матери одним аршином отмерены, и у каждой из них глаза на мокром месте. Боже, сколько слез! Море, океан слез!

Вечером, как только зажглись фонари, я взял извозчика и шажком поехал по Католической улице, мимо того дома, где жила моя Беатриче. Вот и дом, и освещенное окно, у которого я провел лучшие часы моей жизни.

Потом ее увидел.

Она с подругой переходила улицу. Должно быть, ее сердце почуяло меня: она остановилась, всмотрелась в меня и крикнула по имени.

Момент, который на всю жизнь врезался в память.

Я весь похолодел.

На одну секунду, конечно, а затем заорал на извозчика: «Что ты глаза-то вытаращил, растрепа калмыцкая? Гони лошадей, не то опоздаем на поезд!» Возница хлестнул бичом, лошади рванули, и Католическая улица осталась позади.

Через час поезд уносил меня на север, а я смотрел на удаляющиеся огоньки моего родного города и думал: «Как скоро может измениться внутреннее содержание человека. Как рвался я, как тянуло меня сюда физически здорового и как непреодолимо тянет отсюда меня – калеку».

Остальное вы знаете: переворот на Волге, добровольческая армия, отступление по Каме и Белой, прозябание в Уфе, и я докатился до Красноярска. Вот вам и curriculum vitae.

Это вам звонят? Пора лететь на разведку? Уже скоро рассвет. Как незаметно канула ночь. Ну, ни пуха ни пера, как говорится. Посошок? Эх ты, милая традиция! Так примите мой рассказ к сведению: по ночам глаз не спускайте с компаса, не то, не дай Боже, с вами повторится моя история. Так будьте здоровы. Эх и коньяк! Как рубанком… Алаверды, до свидания!

Калека поднялся, козырнул уцелевшей рукой и тяжело застучал деревянной ногой по лестнице. Хлопнула дверь, и стук донесся с тротуара.

Не отдавая отчета, я схватил сверток денег и выбежал на улицу.

– Прапорщик Панкратов, прапорщик Панкратов!

Его фигура в длиннополой, кавалерийского образца, солдатской шинели еле вырисовывалась при тусклом свете единственного углового фонаря. Я подбежал к нему.

– Простите и не сердитесь: берите-ка вот это на всякий случай.

Он отшатнулся от меня и сказал:

– Самое тягчайшее оскорбление для летчика – это проявленное к нему сострадание и жалость. До свидания!

Он круто повернулся и застучал ногой по мосткам. Сделал несколько шагов, остановился, подошел ко мне и спросил:

– Вы не сердитесь на меня?

– Сержусь.

– Причина?

– Вы не поняли меня и отказались взять то, что для меня совершенно не нужно.

– Давайте!

Он вырвал деньги, сунул их в карман, механически застегнул шинель на единственный крючок, козырнул и зашагал за угол.

– Прощайте!

В следующий момент его ковыляющая фигура потонула в темных лабиринтах глухого переулка.

ДВА БОЯ

Да, видали мы пыжа, господа. Гиблые были положения, безнадежные.

Передо мною из тумана времен выплывает классическое лицо вольноопределяющегося Махлапу-младшего и тотчас же – его лицо и голова после боя, голова, обезображенная до ужаса. А потом – фатальный конец.

Вы не знаете Махлапу?

Странно! Во Франции каждый мальчишка знает своего аса.

Плохой же вы сын своей родины. Вас, вероятно, не интересовала