Генеральша и ее куклы - Светлана Шишкова-Шипунова

Томчик была тот тип женщины, которой всегда, в любом возрасте и в любых обстоятельствах жизни необходимо, чтобы её любили. Если она замужем, то обязательно заводит ещё и любовника. Если нет – тем более заводит, при этом всячески пытается его на себе женить. Если любовник бросает её, она переживает бурно, но недолго, и скоро опять влюблена. В любви она самоотверженна и бескорыстна, готова кормить, поить, одевать и ничего за это не требовать, только люби. Таких женщин называют «озабоченными». Но в случае с Томчиком это была даже не «озабоченность», а скорее любвеобильность, просто в ней накопилось (а может, она с этим родилась) столько любви, что её постоянно надо было на кого‑то изливать. Она бы и на одного–единственного мужчину излила весь свой запас любви, если бы хоть один мог это выдержать. Но долго не выдерживал никто.

Каждого следующего любовника Томчик считала последним в своей жизни, веря, что наконец‑то встретила того, кого ей надо, и что уж с ним‑то точно доживёт до старости. Спустя время, наступал очередной облом. Тогда она бросалась к Славе, рыдала, кляла неблагодарного и спрашивала совета, как ей теперь быть и что делать.

Слава подругу ругала, но и жалела, говоря:

— Ну почему ты такая наивная, такая доверчивая, ну, что ты перед ними унижаешься, выпрашиваешь у них эту любовь несчастную? Да разве это главное в жизни?

— А разве нет? – удивлялась Томчик.

— Нет, конечно.

— А что же тогда главное?

Слава пыталась объяснять и выходило, по её разумению, что главное – это то, от чего женщина получает самое большое в жизни удовольствие, как, например, великая актриса от игры на сцене, как великая правительница от занятий государственными делами…

— У–у…. – отмахивалась Томчик. – То великие! А я – обыкновенная женщина, и самое большое удовольствие получаю от любви.

— Ну и дура, — говорила Слава беззлобно. –Тогда продолжай в том же духе и не спрашивай у меня, что тебе делать.

Томчик не обижалась, она считала, что просто они слишком разные со Славой, и судьба у них разная. Сказать, что она завидовала подруге, было бы слишком просто и не очень точно. Её отношение к тому, как теперь жила и что имела Слава, было сложным и противоречивым. С одной стороны, она совершенно искренне радовалась за неё и даже в каком‑то смысле гордилась, что состоит у неё в подругах. С другой, будучи человеком по–житейски проницательным, она не могла не замечать, что сама Слава никакой особой радости по поводу своего теперешнего благополучия не испытывает, напротив, часто что‑то гнетёт и тревожит её, и эта тревога невольно передавалась Томчику, когда она бывала у них в доме. Она много думала о причинах такого странного состояния подруги. Будь она на её месте, она бы вела себя совсем иначе. Как? Да она бы просто жила, ни о чём не думала и наслаждалась жизнью по полной программе. Спрашивается, что ещё женщине в таком уже возрасте надо? Муж есть? Есть. Хороший муж? Да это золото, а не муж! Любит? Ещё как любит. Поначалу, когда Томчик только познакомилась с В. В., она ещё сомневалась на этот счёт, но, приглядевшись, поняла, что это тот самый редкий случай, когда сомневаться не приходится, и вот в этом‑то одном она действительно завидовала подруге и даже не раз признавалась ей в этом. О таком муже все мечтают, да мало кому достаётся. Вот Славке достался, а она и не ценит, то есть ценит, конечно, но принимает как должное. Как человек поживший и в житейских делах опытный, Томчик знала и понимала: когда слишком хорошо – это тоже плохо. Всякое бывает, и все ещё может быть, то есть ничто не даётся навечно. Сегодня так, а завтра может стать совсем иначе. Случись что с Владимиром Васильевичем – ну, там, с должности снимут или, не дай Бог… Что тогда будет со Славой? Ведь она уже лет, наверное, семь, как не работает, сидит дома, нет, она, конечно, не сидит, а мотается туда–сюда, на ней дом и вся их многочисленная родня, кроме того, она что‑то пишет, но писанием сейчас не проживёшь, уж это‑то Томчик знает. В общем, все у них хорошо, пока у него хорошо. А в наше время ни от чего зарекаться нельзя. И не такие падали с небес. Тьфу, тьфу, тьфу, конечно… Она не враг им, и ничего такого не желает даже в мыслях. Она просто рассуждает, глядя на свою подругу. И когда она таким вот образом рассуждает, она чувствует себя – в своей двухкомнатной приватизированной квартире и на своей должности редактора телевизионных новостей – увереннее и защищённее Мирославы, потому что она ни от кого не зависит, ни от какого мужа, ни от какого мужика, только сама от себя.

Иногда Томчик пыталась соблазнить Славу напоминанием о её старой, университетской любви, которой была свидетельницей и тайной поверенной. Говорила, например:

— Неужели ты его никогда не вспоминаешь? Неужели тебе никогда не хочется его увидеть? Ведь ты так его любила, как сумасшедшая!

Томчику хотелось бы сделать подругу сообщницей в своих сердечных делах, пусть бы и у неё завёлся какой‑нибудь любовник, тогда бы она лучше её понимала, и они могли бы секретничать вдвоём, как заговорщицы, как когда‑то давно, в молодости. Но Слава демонстрировала на этот счёт полное равнодушие.

— А я виделась с ним недавно, — сказала однажды совершенно спокойно.

— Как? Где?

— В Москве на одной тусовке случайно встретились.

— Да что ты! Представляю, как он обрадовался!

— Да, обрадовался, только стал оглядываться по сторонам и спрашивает: а где твоя охрана? Я говорю: какая охрана, ты что? Почему‑то он решил, что я с телохранителем хожу.

— Ёкнуло у тебя сердце?

— Не–а. Абсолютно. Ты знаешь, сколько ему сейчас? Страшно сказать. Совсем пожилой человек.

— Жалеет, небось…

— Может быть, не знаю.

— А ты?

— Нет, — отрезала Слава.

Последний раз они виделись примерно за месяц до злополучной пятницы. Слава прилетела в С., и (что было на неё не очень похоже) сама позвонила Томчику и предложила приехать. Та все бросила и примчалась. Сидела в кресле у камина, пока подруга готовила кофе на кухне, оглядывалась по сторонам: «что тут у вас новенького появилось?», потому что у них всегда что‑нибудь новенькое появлялось – то картина, то кукла новая, не говоря уже о книгах. Томчик любила все рассматривать и расспрашивать, что это, да откуда и цокать языком: «Да–а… Класс!».

Вот тогда‑то ей и почудилось, что Слава совсем какая‑то безрадостная, потухшая. Куклу новую показала, но без особых комментариев, так, мимоходом…

— Куклу? – зацепился за слово Захаров. – С двумя лицами?

— Нет, с двумя лицами я раньше видела, та в кресле сидит, а эта висит.

— Как висит?

— Очень просто. У них в кабинете арка есть, у окна, вот там она и подвешена. Марионетка.

— Марионетка?

— Ну, да. Она вся такая, на ниточках, дёргаешь за ниточки, и у неё ручки–ножки двигаются. По–моему, они её из Праги привезли.