Третья тетрадь - Дмитрий Вересов

– Мельпомене? Ах, вы про театр. Да нет, я всегда этого хотела, – почему-то вновь сразу успокоилась Апа, и она почти не лгала: теперь ей казалось, что она всю жизнь и вправду мечтала быть актрисой, вне зависимости от пророчеств той тетки. – Там, как в сказке!

Дах, будучи подростком, волею судеб немало времени провел за кулисами Оперной студии и прекрасно знал, какие там живут сказочки.

– Так вы в театре совсем недавно?

– Два месяца.

– Я думал, судя по вашему восторгу, что два дня, но, видимо, вы счастливица.

Они миновали Меншиковский дворец, всегда поражавший Данилу своей неизменностью, невосприимчивостью ко всему новому, и шли теперь мимо Манежа, с которого неслись призывы послушать каких-то диджеев. Толпа, валившая навстречу, становилась все гуще.

– Странные они, эти университетские, – неожиданно произнесла Апа. – Почему они считают, что они не только всех умнее, но и лучше? Чем лучше-то? – Апа снова вспомнила Женю и то, как все у нее считали поучившихся в этом своем Универе какой-то избранной кастой. Обида и боль вспыхнули в девушке с новой силой: – Мне вот один наш актер, он совсем старый, старше, наверное, вас, рассказывал. Собрались они как-то и решили жить по-иному, не как все люди, и заниматься только философией. Сняли квартиру огромную, стали жить ничего не делая, и девочки были общие, чтоб без обид. Уж я не знаю, как там у них было с философией, он не говорил, но скоро одна девочка залетела, и тогда они, представляете, решили, что надо, чтобы нашлась одна, которая пожертвовала бы собой для общей пользы, ну, для траха…

Данила слушал эту историю вполуха, поскольку сам в ранней юности застал такие коммуны на излете их популярности и неоднократно живал в них, но каждый раз уходил оттуда, причем не из-за общих девиц – девчонки там, кстати, всегда были из хороших семей, отличные, умницы и, как правило, очень интересные, – а из-за общих зубных щеток. Но фраза об общей пользе неожиданно заставила его насторожиться.

– И такая женщина, которая решилась пожертвовать собой для общей пользы, нашлась, – почти механически закончил он.

– Да. Какая мерзость!

Но Дах в ответ только рассмеялся. Вот уж точно: второй раз история повторяется всегда в виде фарса. Можно было даже не сверяться – он прекрасно помнил письмо Аполлинарии графине де Салиас, писанное из Иваново в шестьдесят шестом году. Когда Данила читал его впервые, его поразил, конечно, не сам этот факт из студенческой жизни более чем столетней давности, а то, как быстро Суслова стала ненавидеть то, чем раньше так увлекалась. С каким восторгом ходила она в Университет еще пять лет назад – и вот теперь такая злоба, такое презрение. Недаром письмо заканчивалось горькой фразой: «А у нас так не душа, а… пар».

– Прелесть, милая Полина! То есть я хочу сказать, вы – прелесть! Черт с ним, с Универом! – Данила бросил косой взгляд на незакрывающиеся двери филфака, где до сих пор всегда можно было встретить знакомое лицо. – Пошли-ка кофе пить в «восьмерку»[82]. Ах, впрочем, нет, лучше в БАН[83].

По дороге Данила с неподдельным любопытством наблюдал за девушкой, которая явно попала на территорию «русского Оксфорда» впервые. Есть же счастливчики, которые в первый раз видят бесконечный багрец Двенадцати Коллегий[84], античную простоту истфака, легкость издательства Академии[85], тяжелый модерн института Отта[86], сталинскую громаду Библиотеки Академии наук… впервые вдыхают одновременно бесшабашный, академический и романтический воздух аллеи…

– А это что за сопля? – вдруг прервала его полет девушка.

– Что? Где? Какая сопля?

– Ну вон, почти посередине.

– Господи, Полина, это же памятник Сахарову.

Боже! Какой теперь у этих двадцатилетних безжалостный взгляд! В его время памятник приняли бы, скорее, за старое дерево или, на худой конец… Из уважения к академику Дах не стал продолжать сравнения.

– Так вы хотите посвятить свою жизнь сцене?

– Зачем посвятить? Я просто хочу играть! – И Апа горячо, но довольно бестолково стала излагать свои взгляды на театр, игру актеров, мастерство постановки и прочее.

Они сидели под окном, расположенным так высоко, что казалось, будто здесь подвал, и пили бесконечный кофе. На сей раз Дах почти не слушал ее полудетский бред – он позволил себе смотреть. За всей легкой округлостью форм сидевшей напротив него девицы он уже видел грядущую дерзкую стильность. Это было заметно по некоторым движениям кистей рук, по особому сочленению плеча и шеи, по скулам, обещавшим стать чуть выше. Волосы потемнеют, тело станет сухим и жадным, глаза займут пол-лица…

– Так вы решительно хотите на сцену?

– О, да, да!

– Это не так сложно, как вам кажется. Я могу поговорить с приятелем…

– И мне за это как бы придется с ним спать?

– Почему же вы не спрашиваете в первую очередь, не придется ли вам спать со мной? Это было бы логичней, – усмехнулся Данила, еще более вгоняя Апу в краску. – Но вы не краснейте. Правильно сделали, что спросили. И я вам так же честно отвечу. Разумеется, нет.

– Спасибо. Но все-таки скажите, почему вы так? Ну, встречаетесь со мной, готовы помочь? Должна сразу предупредить вас: я не верю в бескорыстность, в благотворительность…

– Вообще-то вы, конечно, правильно делаете. Но в данном случае… Впрочем, считайте, что у меня есть свой интерес. Ведь, согласитесь, не все интересы заключены в постели.

Апа растерялась.

– Ну да, конечно.

«Надо же! А наши девчонки, двадцать лет назад, не задумываясь, отвергли бы такое утверждение, – снова усмехнулся Данила. – Хотя и были бы неправы. С другой стороны, это ее „ну да, конечно“ – самое натуральное отрицание, а не согласие».

– И мой интерес, скажем так, метафизический. – Уточнять, что такое «метафизический», Апа, как Дах и рассчитывал, не стала. – В таком случае, завтра я переговорю с приятелем, а послезавтра мы с вами снова встретимся. Место встречи опять назначаю я: Мойка у Полицейского моста[87].

– У Полицейского?

– А, черт, ну у Народного.