Естественное убийство. Невиновные - Татьяна Соломатина

Всеволод Алексеевич вытолкал Алёну Дмитриевну в коридор.

– А это у неё что, татуировка? – донеслось из кухни вдогонку.

– Татуировка, татуировка! Настоящая, чернильная. Знали бы вы, как больно было! И это я ещё бухая была! Как вспомню тот страшный подвал где-то во дворах Невского… Только не помню, как меня туда занесло! – крикнула Алёна Дмитриевна. – А картинка символизирует собой единство и борьбу детской непосредственности с кошачьей изворотливостью! Так мне тот мужик, что накалывал, сказал…

В подъезде Алёна Дмитриевна не рассмеялась.

Молчала она, и когда Всеволод Алексеевич усаживал её в машину.

И когда выезжал со двора.

– Алёна Дмитриевна, простите меня за дурацкий розыгрыш! – уже выехав на один из бульваров, выдавил из себя Всеволод Алексеевич. – Что-то я слишком… Я не думал…

– Ничего! – холодно ответила она. – Я поняла, что вы не думали. Точнее – слишком много думали, вот и перемудрили.

– У тебя правда есть дочь восемнадцати лет и ты на работу на велосипеде ездишь? И коза? – почему-то он перешёл на «ты», хотя такого за ним не водилось. Просто когда у человека, который тебе нравится, есть коза – это сближает.

– Ну, ты пошутил, я тоже посмеялась. Квиты. Но ты не волнуйся – есть у меня коза или нет, а равно и дочь, на велосипеде я на работу езжу или на роликах – это совершенно не твоё дело, Всеволод Алексеевич.

Он проглотил. Поделом. Взрослый мужик устроил бабам спарринг. А это ж всегда чистым балаганом оборачивается, ему ли не знать. В детство впал, что ли?..

– Тогда поехали ужинать? – сказал Северный одним из самых своих безотказно действующих на женщин голосов.

– Поехали, – спокойно, без признаков подступающей к краям эйфории, ответила Алёна Дмитриевна. На неё голос не подействовал. – Поехали, а то очень жрать хочется после двухсот граммов коньяка. Слишком мощный аперитив. Даже для меня.

В ресторане Всеволод Алексеевич опять не знал, о чём вести разговор, а Алёна Дмитриевна ничем и никак ему не помогала. Она, похоже, действительно просто ужинала. Единственное, что, перейдя на «ты», к «выканью» они уже так и не вернулись.

– Сева, отвези меня, пожалуйста… – Алёна назвала адрес.

– Но…

– Но ты думал, что за шоу и еду, а также ради твоей отличной фигуры я немедленно поеду к тебе и буду всю ночь отдаваться в разных позах?

– Была такая мысль… – Всеволод Алексеевич виновато-обаятельно улыбнулся.

– Улыбка номер тридцать три из арсенала безотказно действующих?.. Голос на мне уже опробован… Прости, Сева. Сегодня не твой сценарий развития событий. Да и всю ночь ты уже не сможешь. Всё-таки полвека – это срок, согласись.

– А куда… ты едешь? – он пропустил шпильку мимо ушей. Ну не стучать же по капоту этим самым, демонстрируя возможности.

– Я еду по указанному адресу, дорогой жених. Никаких объятий в подъезде. У меня хоть и не имеется приличной, хорошо выдержанной во всех смыслах матушки, но я сама по себе девица строгих правил.

Надо ли говорить, что Всеволод Алексеевич чувствовал себя последним глупцом, ругал себя «идиотом», «старым козлом», и вообще, ему было стыдно, что ли? Чёрт бы побрал эту Алёну Дмитриевну! Никогда ему перед бабами стыдно не было!

В Кунцеве, у подъезда дома, построенного ещё военнопленными – не то немцами, не то румынами, Северный, краснея – про себя! – как прыщавый юнец, выдавил:

– Алёна Дмитриевна, не изволишь ли оставить мне номер своего телефона?

Она звонко рассмеялась.

– Не изволю!

Затем подошла к нему вплотную и поцеловала в губы. Ну, как – поцеловала? Слегка дотронулась. Губами. А затем указательным пальцем. Мол, заткнись. Ничего не говори. И исчезла за дверью.

Ещё минут пять он стоял у подъезда осёл ослом. Подсматривая, в какой квартире загорится свет. Свет нигде не загорался. Или окна выходят на другую сторону?.. Что он тут как мальчишка!

Северный сел в «Дефендер» и громко хлопнул дверью на всю окрестную тишину.

На обратном пути он позвонил судмедэксперту, занимавшемуся трупом дочери Корсакова:

– Ну что?

– Некриминальный труп, Сева. Некриминальный. Сама уморилась. Без посторонней помощи. Атоническое кровотечение. Картина аутопсии – типичная для тяжёлого геморрагического шока, тканевого кислородного голодания и прочего подобного. Спавшиеся сосуды. Ишемические инфаркты. Полиорганная недостаточность. Гистология – ничего неожиданного.

– Биохимия?

– Всеволод Алексеевич, некриминальный труп. Без всяких уточнений. Или с миллионом оных. Глупый труп, но некриминальный. Очевидно всё. Девка рожала в корыто. После родов – кровотечение. И, как следствие, геморрагический шок. Дважды два – четыре.

– А кто ребёнка в коробку положил? – скорее у себя, чем у собеседника, спросил Северный.

– Это уже следака дело. Если есть ему, следаку, до этого дело. Сама положила. Каждой умалишённой заниматься – никаких сил не хватит. Спокойной ночи, Всеволод Алексеевич.

– Спокойной ночи…

Ночь у Северного выдалась неспокойная. Чёртова Алёна Дмитриевна Соловецкая не шла из головы. Он крутился с боку на бок, хотя бессонница не была его темой. И уж тем более было странно, что уснуть он не мог из-за какой-то бабы! Он взял в руки разлюбезного своего Гоголя и раскрыл на случайной странице:

«– Вам нужно мёртвых душ? – спросил Собакевич очень просто, без малейшего удивления, как бы речь шла о хлебе.

– Да, – отвечал Чичиков и опять смягчил выражение, прибавивши: – несуществующих.

– Найдутся, почему бы не быть… – сказал Собакевич.

– А если найдутся, то вам, без сомнения… будет приятно от них избавиться?

– Извольте, я готов продать, – сказал Собакевич, уже несколько приподнявши голову и смекнувши, что покупщик, верно, должен иметь здесь какую-нибудь выгоду».

Северный захлопнул книгу, встал с кровати и пошёл на кухню. Сварил себе медово-чесночный кофе. Медленно, с наслаждением затянулся сигаретой… Что-то крутилось в голове. Ощущение, не более. Несуществующие души. Будет приятно от них избавиться…

Ладно, Настя Корсакова умерла ненасильственной смертью. Хорошо. Понеслась эта самая по кочкам разнообразных естественно-двинутых и естественной же смертью – точнее сказать, «ненасильственной» – без пособничества врачей-убийц, – и скончалась же, истекая кровью в канализацию. Отлично. Но всё это невмешательство близких ни во что выглядит, мягко говоря, как преступная халатность. С чего бы это? Неужели кто-то всё же имеет выгоду от того, что нынче она так естественно-мертва? Кто? Безутешный отец? Вряд ли. А насколько он безутешен? How many pain? Она же ни фига не much! Боль – её в газовый анализатор не закачаешь, в центрифуге на предмет фракций не прокрутишь и на рентген-аппарате не просветишь. Может отец желать смерти дочери? Насколько известна человеческая природа доброму обывателю – никогда. Но насколько известна человеческая природа судмедэксперту – случается. Так что даже самые безумные версии отрицать не стоит. В конце концов, это всего лишь ночные игры разума. И думать он может всё что угодно. Уж лучше думать об этом, чем об Алёне Дмитриевне. Почему лучше? Потому что лучше думать о чём угодно, но только не о бабе! Вот ещё, с какой такой радости на старости лет ему из-за баб ночами не спать? Другое дело – из-за дела! Гоголя на него нет… Стилистику дум править бесконечно. Так… Допустим, безутешный отец. Предположим – ему выгодно. Но почему? Финансы отпадают – он сам и есть их источник. Тогда что? Психопатия – не годится. Слишком долгоиграющий план – с её детства играть в отцовские чувства. Шизофрения? Шизофреникам по жизни, всем вместе взятым, такие бабки не светят. Нет. Версия «отец-главгад» никуда не годится. Единственная дочь. Мать, она же – любимая и всё ещё единственная женщина, побывавшая у Корсакова в жёнах, умерла в родах. Он создаёт дочери все условия для бездумно-золотого существования, а потом вот так вот? Аффект? На аффективного Корсаков похож так же, как Соколов на «Мистер Олимпия». Нет, это совершенно ненаучная фантастика. Не говоря уже о том, что инстинкт сохранения рода является лишь разновидностью инстинкта самосохранения – и убить родное дитя не может почти никто. Разве что люмпены по бытовухе. Или кое-кто со сдвигом по фазе из психиатрических архивов. Корсаков – не из этих категорий. Сложно представить холёного Леонида Николаевича, гоняющегося за дочерью с топором по подворью или с ножом – по коммунальной кухне. Хотя образ Корсакова как-то не выстраивается. Какой-то он невнятный. Целостности нет. Крепость есть, а целостности – нет. Целостности образа. Вроде и желваки ходят, и в обморок разок рухнул… Ну да человеческая психика – такой тёмный зверь… Кто-то себя до театральной истерики может спокойно довести. Сколько раз было, что самые бьющиеся головой о стены и падающие за гробом в могилы оказывались убийцами. Стоп! Но убийцу рождает убийство. А Настя Корсакова умерла ненасильственной смертью. Вскрывавший её специалист ошибается очень редко. И если он сказал «без уточнений или и с миллионом оных», то миллион не миллион, а уточнений у него запротоколировано в достаточном количестве. Почитаем.