Иван Грозный: "мучитель" или мученик? - Наталья Пронина

Эти упрямые факты снова и снова обнажают не одну лишь неосведомленность автора, но выдают его логическую непоследовательность, внутреннюю противоречивость рисуемого им «образа» молодого царя, который, с одной стороны, вроде бы находится в полной духовной зависимости от своих «советников» и фактически полновластных правителей государства, а с другой — сам же набирает сих «советников», руководствуясь лишь исключительно своей прихотью, своим стремлением приблизить «новых людей, обязанных не знатности и славе рода, но безвестных, вознесенных его милостью людишек».

А ведь столь легко и беззастенчиво извращая историческую действительность касательно «Избранной Рады», пытаясь представить молодого Ивана этаким малодушным и мстительным сатрапом, только для внешнего эффекта лично призвавшим народ на Земском соборе 1550 г. «простить друг другу все», что совершилось плохого и несправедливого за годы боярского правления, но сам, однако, ничего не забывший и не простивший, потому что «не умел забывать», с «документальной точностью» передавая даже, как в момент произнесения той соборной речи «горели бешено глаза царя… и голос срывался от волнения», сам Э. Радзинский «позабыл» сказать вот о чем… Первый Земский собор, или, как его еще называют некоторые исследователи, собор Примирения, открылся не в 1550 г., а 27 февраля 1549 г. и представлял собой даже не Земский собор в полном составе — т. е. с участием представителей высшей аристократии, дворянства и посадского населения страны, как это будет принято немного позже, а только крупное расширенное совещание митрополита, бояр и дворян под председательством самого царя.[133]Царя, который, по словам летописца, «видя государство свое в великия тузе и печали от насилья сильных и от неправды… умысли смирити всех в любовь; и советовав со отцом своим Макарием митрополитом, како бы оуставити (остановить) крамолы и вражду оутолити, повеле собрати… всякого чину» людей,[134]с тем чтобы совместно обсудить и наметить пути разрешения сих давно наболевших вопросов. Вероятно, во время одного из заседаний этого совещания восемнадцатилетний Иван действительно счел нужным выйти на площадь, дабы именно там произнести главную речь, в которой он открыто, как перед богом, испросил у своего народа прощения за все насилия и преступления, совершенные боярами за время его малолетства. «Люди божие и нам богом дарованные! — глубоко поклонившись во все четыре стороны, говорил царь. — Молю вашу веру к нему и любовь ко мне, будьте великодушны! Нельзя исправить минувшего зла: могу только спасать вас от подобных притеснений и грабительств. Забудьте, чего уже нет и не будет! Оставьте ненависть, вражду, соединимся все любовью христианскою. Отныне я судья вам и защитник!..»[135]

И это были не просто слова, не просто проявление склонности к показной «игре на публику», как пытается убедить читателя Эдвард Радзинский. Напротив, в том, что Иван, столь страстно и недвусмысленно осудив боярский произвол, все-таки призвал народ не к мести, но к прощению и примирению, непредвзятому взгляду, скорее видны глубокий разум, сила духа молодого государя, понимавшего (пусть не без совета митрополита Макария) необходимость такого шага ради успокоения в стране, без чего невозможным стало бы и сколько-нибудь успешное проведение уже готовившихся преобразований…

Ведь ярко повествуя о том знаменитом обращении Ивана, наш уважаемый автор поведал лишь об одной части этого обращения, где говорилось о прошлом, но из поля зрения рассказчика совершенно выпала другая, не менее важная часть выступления государя перед народом. Между тем профессиональный исследователь доказывает: речь, произнесенная Иваном 27 февраля 1549 г., содержала в себе краткую программу реформ, которые намеревался он осуществить и которые острием своим направлены были как раз на преодоление негативных последствий периода боярского правления2,[136]а значит, именно на защиту самых насущных интересов всего народа, на решение общих его проблем.

Ввиду того, что больше всего беззаконий творилось во времена боярщины в судах, где пышным цветом расцвело мздоимство, хронологически первым преобразованием, осуществленным правительством Ивана IV, стала судебная реформа. В строгом соответствии с заявлением царя от 27 февраля 1549 г., провозгласившим, что отныне он сам будет главным «судьей и защитником» своим подданным, уже 28 февраля вышел его указ о новых формах суда, резко ограничивших влияние старой аристократии. Очень примечательно: этим указом под особое покровительство государь брал мелких помещиков — «детей боярских», дворян, — костяк вооруженных сил страны, основу ее безопасности от нашествий, следовательно, безопасности всего населения… С момента издания указа только царь мог судить дворян, по всем делам, кроме уголовных, боярский суд для них отменялся.[137]

Понятно, такой шаг потребовал грандиозной работы по пересмотру всего действовавшего до этого времени Судебника 1497 г., «который более не соответствовал требованиям централизованной монархии».[138]И новый свод законов Русского государства, известный в истории как Судебник Ивана Грозного, подготовленный в кратчайшие сроки, был представлен на утверждение Земского собора уже в июне 1550 г.

Да, читатель, именно новый свод законов, а не первый, как изволил выразиться г-н Радзинский, что является уже не простой оговоркой или опечаткой, но откровенной ложью, недопустимой для любого уважающего себя историка. Ибо, определяя Судебник, принятый Земским собором 1550 г. как первый на Руси, вряд ли не помнил автор ни знаменитую Русскую правду Ярослава Мудрого, ни вышеупомянутый Судебник Ивана Третьего, изданный в 1497 г., ни в целом о том, какое мнение существовало в те времена у европейцев о русской юриспруденции. А ведь «московские судебники производили на иностранцев, склонных вообще видеть во всем обиходе московитов только варварство, неожиданное впечатление большой культурной работы, отчетливой, ясной и продуманной. Герберштейн… приводя выдержки из Судебника Ивана III, забывает прибавить, что в это время ни на его родине, в Германии, ни вообще где-либо на Западе, не было ничего подобного. Судьи изнывали под тяжестью запутанных, не приведенных в систему правовых положений разных времен, которые они стремились напрасно связать и осмыслить своими университетскими воспоминаниями из области изучения римского права. Особенно поразительным казалось московское судопроизводство англичанам, у которых суд, построенный на прецедентах из старых решений, хранящихся в архивах, требовал огромной памяти от судей и адвокатов».[139]Насколько «честны и справедливы» были выносимые таким образом приговоры — догадаться не трудно. Даже Вольтер писал в свое время, подчеркивая раздробленность и бессистемность законов средневековой Франции: «законы меняют, меняя почтовых лошадей, проигрывая по ту сторону Роны процесс, который выигрывается на этом берегу; если же и существует некоторое единообразие… то это — единообразие варварства».[140]Но все это лишь к слову. Вернемся на Русь…