Извилистые тропы - Дафна дю Морье

Роберт Сесил был очень маленького роста, и, как говорили, одно плечо у него было выше другого. Когда его кузен Фрэнсис написал свое эссе «Об уродстве» — одно из тех, что будут опубликованы к концу 1612 года, светский хроникер Джон Чемберлен сообщил Дадли Карлтону: «Свет заметил, что он написал точный портрет своего маленького кузена». Что ж, возможно. Эссе не злое, оно скорее мудрое и проницательное. «Если у человека есть какая-то особенность, которая вызывает насмешки окружающих, эта же самая особенность постоянно подстегивает его, побуждая избавиться от насмешек; вот почему все калеки люди чрезвычайно смелые; сначала они просто защищаются, не желая быть объектом глумления, но потом это становится чертой характера. К тому же вследствие уродства в них развивается трудолюбие и наблюдательность, они отлично видят слабости других… Но самое главное заключается в том, что эти люди стремятся, если их дух силен, прекратить глумление над собой, а этого можно добиться либо проявлением добрых качеств, либо злых; поэтому не стоит удивляться, если иные из них оказываются необыкновенными людьми…»

Фрэнсис написал письмо королю 31 мая, как только до него дошла весть о смерти кузена, хотя нам неведомо, отправил он письмо или нет, а если отправил, то получил ли на него ответ или опять же нет. «Ваше Величество потеряли достойнейшего подданного и преданнейшего слугу. Но если бы мне надлежало воздать ему должное, я сказал бы, что это был человек, который умел не допустить, чтобы положение дел ухудшилось, но не умел добиться, чтобы оно улучшилось». (Это же самое можно сказать и о высокопоставленных чиновниках всех последующих столетий.) «Ибо он слишком любил, — продолжал Фрэнсис, — чтобы взоры всего королевства были устремлены на него, а все дела находились в его руках и он бы мог, подобно кузнецу или горшечнику, выковать или вылепить то, что он задумал…»

В этом письме Фрэнсис не просил короля отдать ему пост первого министра, который освободился со смертью его кузена; скорее ему хотелось высказать лично королю свои мысли и дать ему совет, как следует вести себя по отношению к палате общин. «Я предлагаю радение и строгое соблюдение законов, — пишет он в заключение, — а если вспомнить, что моя няня называла меня в детстве своей неугасимой лампадой, потому что ей нравилось говорить, что я всегда горю, и она позволяла мне сгорать чуть не дотла, — то я был бы счастлив обратить эту свою способность на службу Вашему Величеству, чьим попеченьем мое состояние упрочилось и возросло».

В письме, написанном чуть позже, Фрэнсис изъясняется более определенно. Он, как можно понять, выражает желание стать членом тайного совета: «Если Ваше Величество сочтет меня пригодным к служению на поприще государственных дел, или, напротив, если Вы сочтете недостаточно пригодным к подобному служению кого-то другого, может быть, Вы захотите допустить меня до участия в решении государственных дел… Я, точно шахматная фигура в августейших руках Вашего королевского Величества, буду счастлив быть там, куда Вы меня соблаговолите поставить».

Однако назначение нового первого министра и нового лорда-казначея затягивалось. Не созывался и парламент. Граф Нортгемптон, ранее лорд Гарри Говард и друг графа Эссекса и Энтони Бэкона, временно возглавил Совет, возможно, потому, что имел влияние на королевского фаворита сэра Роберта Карра, которому недавно был пожалован титул графа Рочестера. Однако и сам Фрэнсис не был забыт его величеством, который охотно выслушивал его советы, хотя далеко не всегда им следовал.

Естественно, вокруг назначения нового первого министра кипели страсти, чаще всего произносились два имени — сэра Генри Уоттона и сэра Ральфа Уинвуда, а также имя сэра Генри Невилла; однако в августе Джон Чемберлен писал Карлтону по поводу поста лорда-казначея: «Point encore, parce qu’il n’y a point de tresor»[18].

Сам Фрэнсис был все лето занят судебными делами, но одной из важнейших обязанностей генерального стряпчего было взыскание долгов — согласно давней традиции — для проведения праздничных торжеств по поводу бракосочетания принцессы Элизабет, которой исполнилось шестнадцать лет, с графом-палатином Рейнским и Пфальцским Фридрихом. Брачный контракт был подписан в мае, и курфюрста ожидали в Англии осенью. К счастью, принцессу в стране любили, как и ее брата принца Уэльского, а поскольку жених был протестант, то все с нетерпением ожидали свадьбы и свадебных увеселений.

Взысканные долги принесли в казну около 22 000 фунтов, но поскольку расходы на свадьбу превысили эту сумму, национальный долг ничуть не уменьшился — «point de tresor»[19]. Фрэнсис воспользовался этим обстоятельством и написал лично королю письмо «касательно увеличения средств Вашего Величества… Одного только экстракта, каким бы изысканным он ни был, или одного только крепкого напитка недостаточно, необходимо искусно соединить разнообразные ингредиенты… как долги Вашего Величества росли с течением времени, точно так же потребуется время, чтобы Ваше Величество смогли изыскать средства и расплатиться по ним».

Была назначена комиссия, в которую вошли также Фрэнсис, канцлер казначейства сэр Джулиус Сизер и генеральный прокурор сэр Генри Хобарт и которая должна была разобраться в запутаннейшем состоянии королевских финансов, и доклад с окончательными выводами, как можно заключить, составил Фрэнсис. Доклад был представлен в середине октября, граф-палатин в это время уже был в Англии, Фридрих приплыл на встречу со своей невестой, высадился в Грейвзенде и был поселен в резиденции Эссекс-Хаус с сопровождающей его свитой в составе более ста семидесяти человек — «очень достойных джентльменов с прекрасными манерами», как решили хроникеры-дилетанты. Будущий жених тотчас же начал самым почтительным образом оказывать внимание принцессе и всем понравился. Казалось, обстоятельства складываются как нельзя более благоприятно для счастливого завершения помолвки, как вдруг в королевской семье произошла трагедия, ставшая трагедией для всей страны.

Принц Уэльский, который со всем пылом развлекал гостей из Рейнского палатината, плавал по ночам в Темзе, скакал без устали на лошади, неожиданно заболел перемежающейся лихорадкой, как определили королевские лекари, хотя на самом деле это был, судя по симптомам, тиф. Ему пришлось отказаться от посещения ратуши, где лорд-мэр устроил представление, и пфальцграф поехал без него. Наступил ноябрь, но никто пока не осознавал, как серьезна болезнь принца Уэльского, хотя он день ото дня слабел, а регулярные кровопускания и обритие головы, где как раз и гнездилась боль, не оказывали никакого действия. Когда в столице стало известно, что их величества не посетили службу 5 ноября, в годовщину Порохового заговора и День благодарения, и что епископ Илийский вознес особые молитвы о здоровье наследника трона, люди начали догадываться, что надежды на выздоровление принца почти нет.

Королева и ее дочь мало верили в королевских лекарей, принцесса, как и ее брат, давно дружившая с сэром Уолтером Рэли, обратилась с просьбой к узнику прислать лекарство, которое он когда-то рекомендовал ей и которое ее вылечило. Сэр Рэли изготовил лекарство — у него в Тауэре была своя собственная лаборатория, — но, увы, лекарство не помогло. Вечером в среду 4 ноября принц Уэльский впал в беспамятство. Он прошептал: «Где моя дорогая… любимая… сестра?» — и это были его последние слова, он затих и замолчал уже навсегда, в пятницу вечером в половине девятого он умер.