Конфуций - Владимир Малявин

Религия современников Конфуция тоже являла в своем роде наглядный пример смешения декоративного схематизма и материальности вещей. Первостепенную роль во владениях удельных правителей играли два культа, не вполне отделенные друг от друга: культ предков и культ Земли, ее плодоносящих сил. Ничего нарочито грандиозного, величественного ни в том, ни в другом культе не было. Поклонялись древние китайцы не статуям, не иконам, а стилизованным до полной условности образам богов – деревянным табличкам. Алтарь Земли представлял собой квадратное возвышение из утрамбованной земли определенного цвета, соответствовавшего в древнекитайской космологии той стороне света, где находился данный удел. Располагался он под сенью могучего дерева – прообраза мифологического «мирового древа», соединявшего Небо и Землю. Поминальные таблички предков и божества Земли умещались в одной шкатулке, и правитель царства без труда мог взять ее с собой, отправляясь в военный поход или даже в изгнание. Главное значение в культе имели местонахождение и ориентация алтаря в пространстве (например, поклоняться божествам следовало, стоя лицом к северу), а также время совершения обряда, священный ритм космоса, который китайцы, конечно, не отделяли от хозяйственной деятельности людей. Весной, перед началом полевых работ, правитель самолично проводил первую борозду на ритуальном поле у алтаря Земли. Осенью он первым вкушал дары нового урожая, и тогда же предавали казни осужденных на смерть в прошедшем году, ибо в древнем Китае считалось непозволительным лишать жизни весной и летом – в пору цветения всего живого. В сущности, ритуалом для современников Конфуция были уже не столько те или иные конкретные действия, сколько непрерывное развертывание, говоря современным языком, пространственно-временного континуума или, по-китайски, «каждодневное обновление» (жи синь) всего сущего. Миссия человека, слывшего в Китае «самым одухотворенным существом», состояла в том, чтобы придать определенность движению космоса, поддержать гармоническое взаимодействие всех его сторон. Для правильного отправления ритуала нужно было знать подходящий момент, и потому результаты гадания о воле предков заменяли древним китайцам откровение. С глубокой древности ученых мужей Китая преследовал утопический образ ритуальной обители владыки Поднебесной, так называемого «Сиятельного зала» (мин тан), который мыслился зданием с квадратным, как Земля, основанием и круглой, как Небо, крышей, где государь в соответствии с течением времени или, если угодно, качеством момента должен был находиться в определенной комнате, есть определенную пищу и совершать множество других предписанных этикетом действий, так что вся его жизнь превращалась, по существу, в одну нескончаемую церемонию.

Одним словом, ритуал был для современников Конфуция чем-то неизмеримо большим, нежели обряд жертвоприношения предкам и тем более правило хорошего тона. Ритуал, говорил один из них, есть «основа движения небес, закон устроения Земли и порядок жизни людей. Небо и Земля порождают шесть состояний воздуха и пять стихий мироздания, а те проявляются в пяти цветах, пяти вкусовых ощущениях и пяти нотах музыки. Шесть видов домашних животных, пять видов диких зверей и три животные жертвы создают пять вкусовых ощущений. Девять украшений парадной одежды выявляют пять цветов. Девять видов песен, ветры восьми направлений и шесть музыкальных ладов делают слышимыми пять нот. Отношения государя и подданного, верхов и низов следуют устройству Земли. Отношения между отцом и сыном, старшим и младшим братом подобны движению небесных светил. Управление государством – все равно что смена времен года. Законы и наказания подобны грому и молнии. Государева мягкость и доброта, покой и чуткость вторят животворным силам Неба…» и т. д.

В незримом фокусе вселенского круговорота стоял правитель – «единственный» из людей и единственно недвижный среди всеобщего движения. В нем сходились жизненные силы, «семена» всего сущего, отчего он обладал таинственной способностью изнутри, без насилия воздействовать на все живое. Эту мистическую силу в Китае называли дэ. Благодаря правителю, утверждалось в китайской традиции, всходят хлеба и созревают плоды, рассеиваются зловредные влияния в мире и благоденствует народ. И, напротив, неурожай или нашествие врагов, мор или усобица – все это признаки немощи государя, и за все это он был в ответе. Одним словом, каков царь, таково и царство. И притом в буквальном смысле: государство мыслилось как тело государя. В китайской традиции правитель не был индивидом, «лицом» или даже должностью. Он был Присутствием, и притом столь же вездесущим, сколь и сокровенным, ибо нет ничего неприметнее того, что сполна присутствует всюду. Власть в Китае была прежде всего делом символическим: правитель был тайной, скрываемой стенами города и дворца. Никто не мог обратиться к нему напрямую, даже в третьем лице. Традиционное обращение к государю гласило буквально: «подножие трона». Даже бросить взгляд на державного владыку было бы непростительной (а теоретически, к счастью, и невозможной) наглостью. Разумеется, никто не имел права давать правителю советы, его приближенным дозволялось лишь намекать на действия, которые необходимо предпринять. В присутствии государя людям его свиты надлежало «стоять, склонившись так, чтобы концы пояса свисали вниз, а туфли как бы наступали на края одежды…». Грязь мира ни в коем случае не должна была коснуться священного тела правителя. Чиновникам при дворе предписывалось мыть руки по пять раз в день, а перед аудиенцией у государя «очистить себя строгим постом, не посещать женских покоев, вымыть волосы и тело». Писец, стряхнувший во время аудиенции пыль со своих книг, подвергался суровому наказанию. Что же касается правителя, то его жизнь была регламентирована до последних мелочей.

Всепокоряющая мощь и безупречная воля, изобилие и чистота: таковы священные атрибуты древнекитайского царя-сверхчеловека – Единственного из людей. Царь в древнем Китае хранил в себе правду: все его зримые атрибуты и образы – это только непреодолимая стена, экран для обманчиво-радужных теней. Он одновременно властитель, мудрец и святой, а единство знаний и свершения достигалось им в усвоении творческого начала мира, подобно тому, как питательная среда усваивается живым организмом. Китайский мудрец (который, будем помнить, является также царем) не познавал, не переделывал, а «вкушал», «поглощал», «воплощал собой» реальность. И вкушал он не тлен и прах мира, а тончайший экстракт жизни, творческую силу, «семена» вещей. Он питался от верховной гармонии космоса, «небесной полноты природы» – реальности символической, которую нельзя только ощущать или только знать. Эта природа вещей открывалась как неисчерпаемая глубина опыта, угадываемая, предвосхищаемая, но превыше всего как бы оберегаемая сознанием внутри себя. Случайно ли, что в китайской традиции столь видное место занимали понятия, относящиеся к интимным и внеобразным формам восприятия – например, слуху и обонянию? Для китайцев музыка – первое и глубочайшее искусство, и мудрость проистекала из уменья слушать, внимать бездонной музыке творческих метаморфоз бытия. Что же касается пищи, то она уже в древнейших канонах Китая была объявлена «основой жизни народа» – и это стало в Китае отнюдь не только констатацией факта физиологии, хотя… и этим тоже! Простая, на удивление приземленная правда китайской традиции гласила: каждый есть то, что он ест. «Питающиеся зерном разумны и понятливы. Питающиеся травой сильны, но слабоумны. Питающиеся мясом храбры, но безрассудны. Питающиеся землей лишены разума и дыхания…»