Мистер Вечный Канун. Уэлихолн - Олег Яковлев

Толкнув низкую дверь в глубине коридорчика, Виктор будто перевернул очередную страничку ветхого фотоальбома своей прошлой жизни.

Библиотека Крик-Холла была местом особенным. Она занимала собой три этажа, соединенные узкой деревянной лестницей. Книжные полки располагались и на площадках этой лестницы, и на этажах — несмотря на это, все имевшиеся здесь книги не могли на них уместиться, и на полу вдоль стен громоздились высоченные стопки. У двух больших, выходивших в сад окон стояла парочка глубоких кожаных кресел — в одном из них Виктор провел большую часть своего детства.

Быть Кэндлом было ой как непросто. Во многом по вине эксцентричных тетушек, мрачного дома на холме Ковентли и так называемого богатства, когда свечная фабрика еще работала. Дети в школе постоянно задирали и били Виктора, учителя относились к нему с нескрываемым презрением. Бледный и костлявый, замкнутый и нелюдимый, постоянно шепчущий что-то себе под нос, то и дело вздрагивающий и имеющий привычку внезапно и резко оборачиваться — все говорили, что с ним что-то не так. Не удивительно, что у него не было ни одного друга. Даже Сирил и Мими, дорогие кузены, не желали с ним водиться, потому что он, мол, «чокнутый и странный», ведь «только чокнутые читают книжки кверху ногами!».

Оглядываясь назад, Виктор признавал, что действительно был довольно странным ребенком. То, что в его новой, лондонской, жизни считалось забавным чудачеством, тогда, в жизни уэлихолнской, вызывало лишь всеобщее раздражение.

Он помнил, как впервые читал перевернутую книжку. Мама на него злилась за что-то (она всегда на него за что-то злилась) и демонстративно его игнорировала. Виктор наивно думал, что, быть может, она обратит на него внимание и хотя бы проворчит, что так держать книгу неправильно, но ничего не происходило. Он читал главу за главой, а она ему и слова не сказала: если мама хочет тебя не замечать — тебя для нее не существует, пока она не передумает.

Убедившись, что мамино внимание ему не привлечь, Виктор перевернул книгу и попробовал прочитать ее как обычно, но отчего-то не вышло: буквы сливались, ему не удавалось разобрать ни слова. Поглядев на маму, он заметил промелькнувшее в ее глазах коварство, а еще — мрачное удовлетворение. Ему показалось, что это она помешала ему вернуться к нормальному чтению, что это был какой-то ее урок. А затем отверг эту нелепую мысль: как бы она смогла подобное сделать?

Таким образом Виктор обрел то, что сделало его еще более странным и «чокнутым» — еще более одиноким. И тем не менее появившаяся в нем странность нисколько не оттолкнула его от чтения — напротив, Виктор стал читать еще больше. Книги стали его настоящими друзьями.

Виктор не понимал людей. Но книги ему все о них рассказали. Именно из них он узнал о таких вещах, как малодушие, слабохарактерность, безволие и трусость.

Супруг тетушки Меганы (он же старший брат отца Виктора) являлся обладателем всех вышеперечисленных качеств. Кто-то мог бы спросить: «Что такое дядюшка Джозеф?» Да, все верно — отнюдь не «кто такой», а именно «что такое», поскольку дядюшка Джозеф был той еще штучкой.

Что бы ни говорила о нем тетушка Рэммора, он замечательно наловчился выживать. Джозеф Кэндл никогда не ссорился с супругой — ссориться ему не было позволено. Он не прекословил жене, позволял выбирать за себя одежду, диеты, реплики за столом, политические взгляды и мировоззрение в целом, как, например: «Не знаю, как вы, но мы с Джозефом против чужестранцев на наших улицах. Все из-за их трудновыговариваемых имен. Если в твоем имени больше четырех слогов, выметайся из страны! Верно, Джозеф?»

При этом, оставаясь в недосягаемости для супруги и ее гнева, дядюшка Джозеф тут же начинал лениться, натягивал любимый лоскутный халат, громко заявлял о том, что ему нравятся люди с длинными именами и фамилиями и — что вообще было с его стороны проявлением настоящего бунтарства! — распевал ирландские песенки о тяготах бедняги-мужа, взявшего себе в жены тираншу. Нечто вроде:

Вот такой вот дядюшка. Склонный к мелочному вредительству и недюжинному мелодраматизму. Обладающий странным чувством юмора и бесконечным запасом жалоб.

Прежде Джозеф Кэндл не испытывал особой страсти к книгам, предпочитая им газеты, поэтому было странно, что он, если верить Мегане, уже пару дней пропадает в библиотеке — что ему тут делать?

Виктор почувствовал какое-то шевеление на балкончике второго этажа библиотеки и, задрав голову, увидел, как пухлый человек в лоскутном халате переставляет стопки книг, заглядывает под них, переворачивает одну книжку за другой, словно что-то ищет.

Неожиданно — как будто его спугнул взгляд Виктора — он отпрянул и резво скрылся на лестнице.

Вскоре обладатель лоскутного халата появился вновь — на полпролета ниже. Он торопливо переместился к стоявшему на лестничной площадке письменному столу и принялся поочередно выдвигать ящики. Что бы Джозеф Кэндл ни искал, этого нигде не было…

Дядюшка суетился как никогда в жизни и носился по всей библиотеке с резвостью мальчишки: топал вверх и вниз по лестнице, забегал на балкончик, нырял в ниши за книжными полками и разве что не прокатывался с лихим «хе-хей!» на приставных лесенках по рельсу.

И вот наконец поиск его увенчался успехом. Оказалось, что нужны ему были… ножницы. Большие портняжные ножницы. С ними наперевес он бросился к Виктору.

Племянник пораженно замер. Да, такой встречи он точно не ожидал.

Когда столкновение было уже неизбежно, Виктор вдруг понял, что дядюшка спешит вовсе не к нему. Тот несся к завернутой в коричневую бумагу и перетянутой бечевкой большой прямоугольной картине, которая стояла на полу у стены библиотеки. Ножницы ему нужны были, судя по всему, чтобы перерезать хвосты бечевки.

— А ну с дороги, парень! — грубо пробурчало лоскутное существо и оттолкнуло Виктора локтем в сторону.

Виктор глянул на Джозефа Кэндла с досадой. Неужели даже дядюшка, который всегда был отъявленным добряком и вроде бы даже по-своему любил племянника, не рад его приезду? Да вообще остался ли под этой крышей хоть кто-то, кому не наплевать на то, что он вернулся?!

— Оказывается, что-то все же меняется, — оскорбленно заметил Виктор, и дядюшка Джозеф встал как вкопанный. Обернулся.

Он был именно таким, каким Виктор его запомнил. Из-под теплой шапки выглядывали вьющиеся седины, на лице застыло извечное слащавое уныние, нос покраснел. Дядюшка был простужен десять месяцев из двенадцати и при этом круглый год лечил простуду крепким вишневым шерри, выдавая его за сироп от кашля.

— О! Вик! — Джозеф Кэндл будто впервые увидел племянника. — Как ты здесь оказался?