Разделить на сто - Роман Лейбов

В 1927 году, когда в Брюквине развернулась массовая кампания по переименованию улиц, Белкин, в то время зампредгубисполкома, возглавил комиссию по переименованию и сумел поставить на службу революции свою любовь к русской литературе. Практически все улицы в старом городе (заречная часть тогда ещё была просто Блошиной слободой) получили новые имена, присвоенные им в честь писателей. Улица Успенская стала именоваться улицей Глеба Успенского (а примыкающий к ней Успенский тупик — тупиком Николая Успенского). Царская улица превратилась в улицу Пушкина. Генерал Скобелев уступил место поручику Лермонтову. Большая Купеческая стала улицей Островского, а Малая Купеческая — Гоголевским бульваром. Не были забыты и менее известные авторы: нашлось место на карте Брюквина для суровых демократов и для весёлых поэтов пушкинской плеяды, для жестоких реалистов и для мечтательных романтиков. Так сумел поставить дело переименования улиц Иван Петрович Белкин, что едва не появился даже в Брюквине вместо Грязного переулка проезд Достоевского, но тут уж бдительные товарищи, не склонные к чрезмерному преувеличению роли литературы, написали в вышестоящие инстанции жалобу, и Белкина понизили в должности, переименовав напоследок Грязный переулок в улицу Коминтерна. Белкинские названия, однако, трогать не стали, они прижились и пережили самого Ивана Петровича.

В 1958 году бывший проезд Коминтерна стал улицей Белкина, по которой сейчас, во вторник 27 августа 1974 года, и двигались шпион с чёрной бородой и подозрительной сумкой, Таня Петрушкина, Стасик Левченко, Юра Красицкий, а также Марат Маратович Голландский, размышляющий по-прежнему то о судьбе дивной лягушки и несравненных кузнечиков, то о своём легкомысленном наряде.

Пока Гамлет Вахтангович Гогоберидзе возился с замком, стараясь не сломать дверной косяк, Максим Максимович Португальский, не обнаруживший во дворе и подъезде ничего достойного внимания, обдумывал новые пункты своей Жалобы. Во-первых, решительному осуждению подлежала брюквинская торговля, предлагающая потребителю исключительно самозахлопывающиеся замки. Во-вторых, порицания заслуживали сами производители этих дурацких замков. В-третьих, следовало упомянуть и проектировщиков жилья, допускающих наличие сквозняков в квартире, что (Португальский в уме уже оттачивал формулировки Жалобы) вызывает самозахлопывание дверей в условиях постоянного проветривания помещения, необходимого как в летний, так и в отопительный период времени. В-четвёртых, думал Португальский, куда же этот рыболов подевался? Он же голый практически, как батька Махно.

От этих вопросов пенсионера отвлекла Наташа Семёнова, не обнаружившая в Штабе ни друзей, ни записки и решившая теперь, как Стасик Левченко накануне, обойти квартиры соседей-оповцев. Взглянув на аккуратную и с виду вполне рассудительную девочку, Португальский припомнил, что видел её вчера в бинокль, да и раньше встречал в той же подозрительной компании. Португальский тут же отвлёкся от Жалобы. Лифт поднялся, послышались где-то наверху звуки недолгого разговора, потом хлопнула дверь, напомнив Максиму Максимовичу о проклятом замке. Гамлет Вахтангович, между тем, возился у квартиры № 2, азартно приговаривая: «Ты, слушай, будь умницей, да? Ты не сопротивляйся, не капризничай. Ты просто делай, дорогой, как Гогоберидзе говорит…» Пенсионер услыхал, что лифт спускается, вспомнил о святых обязанностях дружбы — и решил во что бы то ни стало расспросить девочку о пропавшем ящике.

Задумчивая и всё ещё немного заспанная Наташа Семёнова вышла из лифта. Ни Тани, ни Юры дома не было. Понятно, что она проспала, как тетеря (Наташа вообразила братьев Ивана-дурака — дюжих молодцев с соломой во взъерошенных волосах). Но и они тоже хороши. Могли бы хоть записку оставить. Одна надежда — что Стасик опаздывает…

Выход из подъезда перегородил какой-то старый дяденька с чёрными усами, похожий на жука. Он помахал Наташе издалека, когда она, взглянув мимоходом на не покладающего рук Гогоберидзе, только ступила на вторую сверху ступеньку последнего пролёта. Дяденька с усами улыбался, но улыбка его показалась Наташе какой-то странной, хитро-заискивающей, как определила бы её про себя девочка, если бы употребляла такие длинные слова.

— Я очень извиняюсь, девочка, — ласково сказал незнакомец. — Я вообще тут живу. У меня только дверь случайно захлопнулась. Вон там, вторая квартира. Люди работают, починяют. Давай поговорим немного.

Вежливая Наташа тут же представила себе, как, должно быть, расстроен жилец захлопнувшейся квартиры, и улыбнулась старику в ответ. Тот, между тем, покашлял немного, обдумывая следующую реплику, и проговорил:

— Ты не думай. Мы всё знаем.

Наташа опешила — она не поняла, что имеет в виду незнакомец, и решила уточнить:

— Кто «мы»? Что вы знаете?

Но дяденька не ответил ни на первый, ни на второй вопрос. Он прижал к седовато-черноватым усам указательный палец и сказал:

— А Галлиулину мы — ни слова. Ни звука. Если вы сами ящик отдадите, ни родители не узнают, ни в школу сообщать не станем. Верните ящик, а то он уже совсем тю-тю.

Наташа попыталась представить себе, как ящик тю-тю, и не смогла. Ей некуда было спешить, поэтому она решила переспросить.

— Дедушка, — немного поколебавшись в выборе обращения, спросила Наташа, — я вас не понимаю. Какой такой ящик совсем тю-тю?

— Да не ящик тю-тю, а он тю-тю, — перестав улыбаться, сказал жилец второй квартиры, — Я — Португальский, а он — Голландский, понимаешь? Мы с ним не разлей вода. Он специально приехал, тут же сом у нас, а вы взяли и некультурно ящик попятили. Да мы уже всё знаем: и про ящик, и про то, о чём вы там на крыше сговариваетесь. У нас, девочка, не знаю, как тебя зовут, всё оборудование имеется. Я вижу — ты хорошая девочка, тебя мальчишки с толку сбили. Вот я тебе расскажу из своей жизни, как было, — продолжал он, воодушевляясь, — Значит, представь — тридцать четвёртый год, так? Я парнишка молодой, чуть старше тебя, так?..

Покуда Португальский, начавший опять улыбаться, но теперь уже вполне искренне, готовился рассказать историю о том, как в тридцать четвёртом году нормировщица Зинка подбила его пририсовать в стенгазете рога к портрету передовика производства Пащенко, и о том, что из этого чуть не вышло, Наташа, внимательно выслушавшая довольно бессвязную речь пенсионера, вдруг побледнела, всплеснула руками и воскликнула:

— Ой, дедушка, простите, у меня там на плите каша гречневая.

Она проскользнула мимо посторонившегося Португальского в дверь и, обернувшись, добавила:

— И молоко. До свидания.

Выскочив из подъезда, Наташа Семёнова, не останавливаясь, побежала к себе в тринадцатый дом по Брынскому проспекту, повторяя по дороге два слова:

— Он попался!

Он попался. Простой трюк, как будто бы вполне безопасный и требовавший всего лишь привычного автоматизма, не удался на этот раз. Что-то не то, что-то лишнее было в августовском воздухе: то ли горели где-то далеко торфяные болота, насыщая его бедой, то ли неудобно расположились над головой созвездия. Но неудачи сопутствовали ему, преследуя каждый день.