Ссыльный № 33 - Николай Николаевич Арденс

что мороз неизвестно куда исчез, а вместо него подул теплый ветер. С утра уже началась оттепель. Вскоре на островах и насыпных курганах у барских особняков были рассажены в клумбах цветы, а у берегов появились лодки с беседками, с деревянными турками, игравшими на свирелях, с павильонами и монплезирчиками.

Словом, началась весна.

Федор Михайлович встречал каждый приход весны с жадным вниманием к пробуждавшейся природе. Он приглядывался к деревьям и следил за их цветением, и чуть показывались почки, одушевлялся и как-то возвышался душой. В теплые весенние дни он любил пройтись вдоль бульварчиков и наблюдать, как копают землю и готовят клумбы, как подстригают траву и кустарники, а уж в самую летнюю пору не было границ его любованию цветниками в столичных парках и уличных палисадниках.

К весне Федор Михайлович успел перекочевать на новую квартиру в доме господина Шиля на углу Вознесенского и Малой Морской и снял две комнаты у молодящегося немца Бремера. Ассоциация на Первой линии распалась. Новый его кабинет был небольшим, но вполне для него вместительным, с серыми обоями, и к нему приставлена была для каждодневного ухода брюнетка с удивительно обрисованными губками; смахивая сор со стола Федора Михайловича, она дышала чаще обыкновенного, а в свободное время воодушевлялась обольстительными фантазиями, затевая ими покорить переехавшего молодого и восторженного жильца. Федор Михайлович в иные минуты не отставал от нее в мимолетных мечтаниях, но возвышенные вопросы все же заглушали соблазнительную фантастику и с упорством отодвигали хлопоты сердца на второй план. Уж так сложились все обстоятельства жизни Федора Михайловича, что годы элегий, тенистых аллей и робкого дыханья проходили у него как-то безмолвно и вполне приберегая его темперамент на некие будущие времена. Так на сердечные дела у него решительно не оставалось никакого подходящего времени и не предвиделось счастливых встреч, — все дни и часы были отдаваемы занятиям у письменного стола или же никак не отлагаемым литературным заботам. Но, помимо этих обстоятельств, Федор Михайлович, к некоторому даже недоумению всей компании Бекетовых, не проявлял достаточного интереса и влечения к делам любви, и не было еще случая, чтобы сердце его самозабвенно дрогнуло перед неизбежной мужской участью, если не считать беспокойства некоторых весьма и весьма тонких, где-то прятавшихся и куда-то ускользавших чувств.

В мягкие, растопленные минуты Федор Михайлович хоть и предавался мечтам, но всегда бывал чрезвычайно учтивым и никак к тому же не мог оторваться от последних страниц Луи Блана или иных сочинений, которые должен был обязательно дочитать. Но… до всего дождется человечество. И Федор Михайлович дочитывал новые книги и дочитал в конце концов и Луи Блана. К тому времени и весна уже вполне расположилась на островах и в парках столицы. Однако занятный квартирант Бремера хоть и расчувствовался, встречая зеленеющую листву, тем не менее не придал этому явлению никакого фантастического значения и упорно продолжал заниматься рассудительством.

Наконец он решил отправиться на «пятницу» к Петрашевскому и узнать, какие там дуют ветры. Он пошел в ту самую Коломну, где когда-то стоял гиблый болотный лес, а теперь топтались маленькие и приземистые деревянненькие домики. С улицы Федор Михайлович увидел покосившееся, крылечко с узенькими ступеньками. Лестница, до необычайности дряхлая, освещалась ночником с конопляным маслом, при свете которого можно было различить стоящие на подоконниках галереи горшки с растениями.

Федор Михайлович поднялся на второй этаж по скрипучим ступенькам и вошел в просторную комнату, в которой было уже несколько человек. Посреди комнаты, на старом и громадном столе, стояла сальная свеча, мигавшая маленьким и блеклым огоньком. У стола стояли линялые рыночные стулья разных величин и фасонов, а к стене прижался длинный, покрытый ситцем диван, удивительно жесткий и неприветливый. Стены были голы, только в углу торчала высокая этажерка, наполненная книгами и беспорядочно сложенными листами бумаги.

Хозяин квартиры, Михаил Васильевич, сидел у окна, так, что свеча почти достигала до его косматой головы и криво привешенного галстука. За ним Федор Михайлович увидел поэта Аполлона Николаевича Майкова. На диване и стульях у стены примостились студенты Ханыков и Милютин, чиновник Карл Карлович Ольдекоп, служивший в Государственном заемном банке, брат Аполлона Николаевича Валериан Майков, рядом с ним Плещеев и еще несколько человек.

Федор Михайлович застенчиво поздоровался и присел в углу в низенькое, единственное в комнате, креслице.

Он прислушался. Ольдекоп что-то говорил о магнетизме и мистицизме, доказывая их важность и все обращаясь к Петрашевскому, очевидно ранее того жестоко напустившемуся на эти кроткие и чахлые идеи, причем, когда Карл Карлович говорил, Петрашевский ядовито улыбался.

В разгар беседы в комнату вошел довольно молодой человек высокого роста, с длинными темно-русыми и кудреватыми волосами, спускавшимися почти до ворота. Он холодно оглядел присутствующих и сел в сторонке, заложив ногу за ногу. Федор Михайлович заметил подчеркнутое изящество, с каким тот был одет: на нем были светло-серые брюки и черный, широкий в плечах пиджак на шелковом жилете, которым был прикрыт пушистый, с разными галантерейными выдумками галстук.

Это был Николай Александрович Спешнев, недавно воротившийся из-за границы и возбудивший снова и снова вокруг себя разговоры о своих талантах и образованности. Он слыл атеистом и коммунистом и столь же многих привлекал на свою сторону, сколь многих и отталкивал от себя. С ним обращались осторожно, побаиваясь его острых слов и спокойно поражающих взглядов.

Он стал вслушиваться в то, что говорил Ольдекоп.

— Что же полезного дал миру ваш хваленый мистицизм? — сорвался он с места, когда добродушнейший Карл Карлович кончил свою реплику в защиту мистических учений. — Ведь человечество многие века бродило в потемках, погрязая в мистике и не имея сил развернуть свою власть над природой, над жизнью. Оно подчинило себя природе, вместо того чтобы побеждать ее. Оно продалось богу, вместо того чтобы самому повелевать судьбами своих народов. Да что говорить! Вся история замутнена этим мистицизмом, и, как в чахотке, человек не дышит полной грудью.

У Николая Александровича, когда он говорил, глаза мгновенно оживлялись и словно расширялись. Вместе с тем он никогда не суетился. В его осанке было столько же спокойствия, сколько волнения в глазах. Федор Михайлович так сразу и почувствовал, что в этих глазах заключены немалые мысли; вместе с тем, однако, его и дернуло по нервам от той гордости и высокомерия, которые он уловил в пришедшем. А пришедший так говорил, как будто всех удостаивал своей честью.

— Спешнев верно говорит. Верно! — вставил Михаил Васильевич, питавший особые чувства к Николаю Александровичу за то, что тот посвятил себя науке экономической. — Надо разрушать суеверные теории и основывать человеческое