Запах искусственной свежести - Алексей Козлачков

Я улыбнулся и уже не дрейфил, здесь на глазах товарищей умирать было не так отвратительно; я даже чувствовал себя довольно героически. А с приходом Никольского сердце мое и подавно успокоилось. Не было ситуации, которую он не посчитал бы пустяковой и не принялся разрешать с азартом и прибаутками тракториста, соблазняющего дородную колхозную доярку. Это была его личная манера партполитработы в бою, «никольские народные сказки», как называли ее солдаты и офицеры батальона, – замена необходимым, но пустозвонным наставлениям об интернациональном долге. Об этом знали все и с удовольствием ему подыгрывали, даже замполиты не возражали. В виде грудастой и задастой «Машки» (иногда «Люси»: «Ты, саалдат, хочешь Машку с ляжкой или Люсю с большой сиськой, выбирай»), «динамящей» достойного парня, он представлял любые затруднительные обстоятельства: приезд начальства, тяжелый переход, любой бой и даже вот такое крайнее положение, как теперь. Самая Судьба, она же Смерть, выступала по комбатовской мифологии ядреной девкой, ускользающей от могучих объятий честного воина, и к ней надо было подступиться, обольстить, обмануть, овладеть хотя бы силой. И еще не было случая, чтобы она «не дала» нам всем вместе с майором Никольским и по многу раз. Это были настоящие мифы Древней Греции, переписанные батальонным Гомером в чине ефрейтора. Солдатам нравилась эта игра, она превращала для них войну в поход на деревенские танцы, а точнее – «по бабам», как выражался сам Никольский, впрочем, с неисчислимым количеством похабных вариаций: «шушку взлохматить», «сперматозоид разогреть»… Остальные образы этих «заветных сказок майора Никольского» я воспроизводить уже не стану, пусть меня простят… Мне рассказывали много позже, что когда уж Никольский стал командовать полком, то назначил себе в ординарцы специального прапорщика, который ходил за ним и поминутно записывал его зубоскальство.

Зато весь батальон до последнего кашевара включался в это коллективное «взлохмачивание шушки» – массовое творчество, где каждый старался переплюнуть другого, и делали это с огромным азартом и воодушевлением. Это ведь не война, это ведь просто «Машку за ляжку, а Люсю за грудь», а это уже совершенно меняет дело и уже не так опасно. Все очень любили воевать вместе с Никольским, считалось, что с ним нам все по плечу. Случалось, он и умирающему говорил: «Потерпи браток, потерпи, щас мы ее тебе притащим, и ты ее отделаешь во все щели, а если не успеем, то в госпиталь доставим с первым вертолетом, тебе какую – посисястей или позадастей? Какую скажешь, родной, какую скажешь…» И солдат улыбался через боль последней улыбкой, а несколькими минутами позже умирал в агонии на полу вертолета по пути в госпиталь. И в этот день, когда я лежал на дне ущелья, ожидая смерти, головой навстречу душманам, мы, конечно, тоже играли в эту же самую игру, только с небольшими вариациями: ущелье представлялось нам объектом взлохмачивания, а наш батальон – известно чем… субъектом. Впоследствии, учась в гражданском институте, я был кратко ознакомлен с учением знаменитого Фрейда, тем удивительнее представал предо мною военный и научный гений нашего комбата майора Никольского, прозревшего эту глубокую научную истину и применившего ее к делу независимо от упомянутого Фрейда.

Комбат высунулся из-за угла посмотреть диспозицию, и в ту же секунду туда угодила пулеметная очередь с северной стенки ущелья. Никольский отшатнулся и стал быстро распоряжаться – солдаты задорно забегали, как на соревнованиях. Положение было непростым: надо было закидать шашками большое пространство, на котором лежали вдоль ущелья разведчики. Приступили к делу. Как только пошли дымы, духи все поняли и усилили пальбу. Стреляли сквозь дым, но это пространство было столь узким и так хорошо пристрелянным, что дымы мало уменьшали опасность, но, по крайней мере, давали шанс выскочить. Иного не было. Скорее всего, размышлял я, комбат послал сейчас кого-то забраться на противоположную отвесную стенку, и скоро начнется ответный огонь, его надо дождаться и тогда рискнуть. Сердце колотилось все быстрее, не терпелось поскорее выскочить… вот, пауза в стрельбе, ее бы вполне хватило, чтобы миновать отделяющее меня от спасения пространство, если рвануть сразу после прекращения стрельбы… Но духи – опытные воины, стреляют короткими очередями через неравные промежутки времени, так опаснее всего. Нет, сейчас надо набраться терпения и ждать, особенно когда спасение совсем рядом; обидно погибнуть, когда уже появился шанс выжить.

Вот кто-то из впереди лежащих солдат пытается выскочить, восприняв дымы как сигнал к отходу, и, не добежав до меня, падает. Я кричу комбату:

– Кто-то пытался выскочить, не смог. Ранен или убит.

– Федя, кричи сколько хватит мочи: не двигаться! Сигнал к отходу – красная ракета.

Я кричу про красную ракету, но никто мне не откликается. Нет, слышу, кто-то повторил. Значит, не все трупы. Кто-то есть еще живой.

Лица комбата и других офицеров были сосредоточенны, дымов набрасывали все больше. Постепенно огонь духов стал редеть, но прежде прошло еще около часа, когда наконец где-то высоко над моей головой заработал наш пулемет и вслед за ним еще более редко и глухо – автоматический гранатомет. Это Никольский послал кого-то в обход, и они уже вышли на позиции. Теперь повоюем… Мне показалось, что духовский огонь стал еще реже, они были вынуждены стрелять и по нашим огневым точкам наверху. Крупнокалиберный на южном склоне смолк, но пулемет на северном склоне был вне досягаемости, и он простреливал как раз поворот, в который нужно было опять занырнуть. Пули через небольшие интервалы точно ложились по линии, которую надо было пересечь. Видимо, пулемет был стационарно закреплен, а на прицеле имелась какая-нибудь метка. Тогда солдаты по приказу комбата стали таскать к проходу камни и выбрасывать их на линию обстрела. Вскоре выросла значительная куча, в которую утыкалась пулеметная очередь. За эту кучу нужно было только закатиться. В ожидании ракеты я перевернулся на живот, подобрал амуницию, согнул ногу в колене и приготовился к рывку. Где же ракета, где же? В напряжении я задыхался, подбородок мой почти касался земли. Последнее, что я запомнил в этом ущелье навсегда, – это бороздка от моего дыхания на мелкой афганской пыли и разлетающиеся от моего очередного выдоха мельчайшие песчинки.

Наконец ракета. Навстречу нам, лежащим, рванулись из-за поворота два бойца – вытаскивать раненых. Я махнул Мухе: беги! Тот вскочил, казалось придавливаемый радиостанцией, и, так же неловко култыхаясь, побежал за спасительный поворот. Все во мне сжалось от напряжения: вот сейчас, за Мухой и мне… пора! Вскочив, я рванулся было к повороту, да вдруг мне стало стыдно, что я вот живой убегаю, а друг мой Кузя лежит здесь, в двадцати метрах от меня. Может, жив еще. Я на ходу повернул и в три скачка оказался рядом с Кузей; он лежал, упершись лбом в камни, головой к противнику, как и положено храброму воину. Я перевернул его на спину, он был мертв; затем я попытался взвалить его на себя, но он был нелегким парнем, да еще и в бронежилете, с ранцем… Под обстрелом, пусть даже слепым, это было весьма опасно. Наконец мне это удалось: «Пошли, Кузя, пошли домой», – шептал я своему мертвому товарищу и рванул к повороту с ношей на спине. Пробежав метров десять (а всего надо было, пожалуй, не больше сорока), я почувствовал, как по Кузиной спине застучала пулеметная дробь. «Если бы до этого он был еще жив, то сейчас бы уже перестал», – подумал я с какой-то неуместной игривостью. И еще успел подумать – хорошо, что я не стал снимать с него бронежилет. Через два бронежилета и одно тело очередь оказалась мне не страшна. Через одного Кузю – пробила бы, наверное, и меня насквозь. «Спасибо, Кузя, – шептал я ему в тот момент, когда меня достала-таки в плечо одна из пуль. – И это ничего, – сказал я себе и Кузе, – касательное, добегу». Но затем другая пуля ударила меня в бедро, и я упал вместе со своей ношей, на какое-то время выскочив из сознания от боли.