Дом в Мещере - Александр Иличевский

Покуда я здесь томлюсь-ошиваюсь, Катя со мной по существу моего пребывания не обмолвилась и полусловом. Все мне чудится, что хочет сказать что-то важное, объяснить – почему, но, чему-то противясь в себе, не в силах молвить. Потому и время для меня расслоилось на цепочки значимых снов и провалы…

Этот морок необъяснимости тем более отягчен, что горбун принимает участие в том, что со мной и вокруг происходит. Мера эта полна как и прежде, несмотря на явное снижение его ранга за счет появления Кортеза, сестры-хозяйки и Наташи, у которых он пусть и на особенно важных, но все-таки – на побегушках (посылка за мною в Москву и прочие вспомогательные мероприятия).

И вот теперь, когда мы со Стефановым заполучили его к себе во владение, в залог (так как снится мне наконец, что поймал я его, уловил, посадил дохлой куклою в кресло и кляп потуже впихнул), я решил выложить горбуну накипевшее: пока спит Стефанов, все сполна рассказать и поведать по поводу здешних дел и событий.

Прямо сказать, нервы у меня не выдержали. Не знаю, что на меня нашло, какой резон у меня нашелся, что я хотел ему объяснить? Меру отчаяния? Это было бы совсем пустое, поскольку милости ждать не пристало и глупо. Я почуял, что вот именно сейчас важно начать говорить. Горбун не вырывался и, казалось, не прочь был послушать… Но с чего же начать?

Да хотя бы с того, что, не выслушав, горбун махнул рукой и кляп выпал из уст его вместе с криком «На помощь!». Тут же, сорвав печать с моей удачи, смешав остаток мысли, ворвалась санитарная кодла, и пошло, пошло сплошной каруселью: нас завертело, бросило, подобрало, занесло, всплюнуло, протянуло. и вместе со спящим Стефановым я вновь спустя беспамятство оказался во внешнем пространстве, в котором ничего из того, что уже здесь случилось, никогда не случалось, а если все же случалось, то об этом хорошо постарались забыть… Впоследствии если что-то из настоящего и напоминало о прошлых событиях в Доме, то это жестоко и неумолимо подвергалось крепчайшему из умолчаний…

И вот я иду по второму этажу, или не этажу, но это все равно, так как я иду по мрамору, по голубому, в венозных прожилках камню. Стефанов остался там, где мы с ним очнулись – на крыше, где ветрено, хмуро и не видно земли за стелющимся туманом; сосны стоят по макушку в нем, иногда фигуры безмолвных призраков подымаются там и тут, оседают; не видно и неба, скрытого пеленой облаков повыше. Старик очень плох, на открытом воздухе ему оставаться нельзя, и я должен теперь отыскать для него свободную койку, врачей, позаботиться об уюте. Я спустился уже на три этажа, но нигде никого, вот и сейчас, на втором – ни души персонала, и свет вдоль стен синеватый льется, стекает; тишина в коридоре – и в палатах ни звука. И вообще, тишина – уплотненная так, что можно ее потрогать. На душе – пусто и сухо, словно я уже умер. И я спрашиваю себя – неужели? Тишина. Неужели произошло то, что не вспомнить и в чем не разобраться? Я в замешательстве. Достаю сигареты, сажусь по-турецки на пол. Мраморный пол холодный, как ток Коцита. Мне приходит в голову, что это, возможно, только предчувствие. Я докуриваю, бычок ввинчиваю в мрамор. Вдруг послышался крик за одной из дверей и тут же оборвался. Снова всплеснул, но короче. Затишье. Вновь кричат, но теперь размеренно, словно стонут. Громкий всхлип сменился воплем. Я пытаюсь определить, за какой именно дверью кричат. Не за этой и, вроде бы, не за той. Я жду продолжения. Внезапно подряд три коротких вскрика раздаются вразнобой – позади, впереди и за ближайшей ко мне дверью. Подаюсь вперед, но отступаю – еще один вопль за ближайшей. Я протягиваю руку, чтобы открыть, но вдруг начинают вопить сразу все двери. Словно хохот, немыслимый хохот, слившийся из рыданий, стонов и всхлипов, раскатился по всему коридору. Крики рвались вперед и назад, давились и вновь после вздоха взрывались и, достигнув предела, рушились на излете хрипом. Чтобы выжить, нужно было исчезнуть. Я толкнул дверь и шагнул. Сначала я увидел звезды. Вся половина неба кружилась полусферой и покрывалась дымкой марева, как будто рябью. Местность напоминала громадное продолговатое дно: это угадывалось по отсутствию звезд на нижней части окоема. Теплый ветерок донесся с противной стороны колодца и приятно обдул все тело. Сгусток темноты взметнулся, задел крылом по лицу…

В этом месте я просыпаюсь от того, что меня будит Стефанов и просит посмотреть. Я продираю глаза – вижу его силуэт в прямоугольнике окна. Под косым лунным светом окно как будто накренилось. Стефанов долго всматривается в меня и наконец, вздохнув, ложится. Отключившись, попадаю в то же место, где вижу, как кукла, сделанная из меня, вывернув руку, отталкивается от источника страха непослушными, кем-то отнятыми ногами. Нечто, лишенное себя, ползет, волочась, по пустыне навязанного ему кошмара, время теперь не последовательность, составленная из событий страха, а непрерывный провал, не имеющий ни конца, ни начала, застывшая стремительность. Шарахнувшись от двери, отползаю. Дверь тем временем, размеренно зевнув, скрывает ночь и звезды, их дыханье, а также шрам, оставленный на зрении полетом существа, котрое меня так испугало…

Я все еще сижу на полу, прислушиваюсь к тишине. Замираю. Чувствую, как мрамор подо мной теплеет, и вдруг чую: тишина тоже прислушивается ко мне, и ее глазами я вижу внутри себя берег, бесшумный прибой, облака и пену, скалу и сосну на ней с завернутыми по бризу – от моря – ветвями; лицо старика, открытое порывом ветра. И вдруг вспоминаю – Стефанов! Да, конечно, Стефанов. Что я делаю здесь без него, как он там, наверху, где промозглый туман и облака – такие низкие, что проникают в одежду и их космы влажно трогают щеки. Наверху невыносимо, хочется в тепло, просохнуть. Я не справлюсь один – узкий люк и лестница без перил: старик не устоит, я не удержу. Нужно кого-нибудь в помощь. Я встаю и тут же падаю: ноги затекли до бесчувствия. Мрамор холодит щеку. Мне ничуть не больно. Веду рукой, нахожу теплое место, где только что был. Как добраться до старика? Я улавливаю исчезновение места. Что же я так лежу? Ведь можно простудиться. И тут я снова вижу немой прибой, пенные барашки пасутся вдали на отмели. По берегу кружит собака. Она заходит по морду в воду и настороженно смотрит. Вдруг, что-то учуяв, лает и прыжками вылетает на берег. Лай срывается в вой. Солнечный день мрачнеет, небо меркнет. Диафрагма видения сходит на нет, изображение выворачивается наизнанку, и черное солнце затмения конусом тени реет над морем. Постепенно я привыкаю к вою. Тоскливо и жутко, но все же терпимо. Надо идти. Я пробую встать. Передавая часть веса стене, дохожу до двери… и проваливаюсь в нее, как в утро.

Я проснулся от радостной злости. Откуда она взялась – осталось тайной сна. Диковатая бодрость всплеснула меня с постели, пронесла к окну босиком, расшторила свет – и утро ворвалось в высокий объем палаты, жмурясь, искрясь, переливаясь и будоража. Захотелось напрасно наружу, в белое, прямо так, в чем родил меня сон, бежать до упаду по снегу опушкой, бежать на солнце от скачущей тени, бежать – и на этом бегу заглядывать, опрокидывать взгляд, закружиться навзничь и рухнуть в парящую восхитительную вышину…

Подхваченный потоками белизны, вскочил на кровать и запустил в Стефанова подушкой.