Любовь и сон - Джон Краули

«Блаженный Додо![91]— выкрикивал Сэм сквозь смех и слезы. — Получил местную известность благодаря своему суровому аскетизму. О господи». Пирс смеялся вместе со всеми.

В крытом переходе между зданиями задувал ночной ветер, холодный и пахучий.

В большом доме Пирс сперва попал в летнюю кухню, которая зимой служила прихожей, там стоял старый холодильник и высилась гора обуви. Далее следовала кухня. За стеной бормотал телевизор, шла программа, которую Пирс никогда не видел. Если его застукают, он «придет в себя», как бы удивится — ходил, мол, во сне. Он открыл холодильник, достал коробочку «Вельветы»[92]и немного хлебцев со вкусом «Клинекса», морковину и апельсиновую содовую воду «Нехи». И незамеченный поспешил обратно через продуваемый ветром переход.

Бобби успела снять пальто, но не отходила от обогревателя. На ней было тонкое хлопчатобумажное платье в рисунок — летняя одежда, а сверху серая кофта, из которой она давно выросла.

— А почему он тебя удочерил? — спрашивала Хильди. — Разве твои родители умерли?

В книгах, которые она читала, было полно сироток, оставшихся без матери и принятых в семью добродушной тетушки или богатого дядюшки.

Бобби выглядела задетой.

— Нет! Они в Детройте.

— Тогда почему тебя удочерили?

— Я нагульная. Папа в Детройте покривдил мою маму. Она вернулась обратно, мы жили в Клэй-Каунти, там я выросла, и дедушка меня удочерил, чтобы получать пособие. Мама вернулась в Детройт разыскивать папу, а дедушка говорит теперь, что он мой папа, но это неправда.

Пирс с сестрами слушали внимательно, но для них это была сплошная глоссолалия.[93]

— Я с ним жить не собираюсь. Буду искать маму.

Ножа, чтобы нарезать сыр, у них не было, и они воспользовались тоненькой проволочной вешалкой. Бобби съедала с хлебом кусок за куском, не сводя глаз с оранжевой упаковки, словно, прежде чем ей нальют стакан, вода могла исчезнуть. Содовую открыли пробочником, прикрученным к дверному косяку — как в мотеле, только почему. Они выключили свет в комнате Хильди и Бёрд и разговаривали шепотом, хотя Мауси была далеко: трудно было предсказать, как она поступит, если обнаружит Бобби в их обществе, с сыром в руках. Потом они достали из чулана в холле запасное одеяло (индейские полоски, ромбики и треугольники), а еще длинное пальто Хильди.

Отвели Бобби обратно в унылую гостиную; Хильди несла одеяло и пальто. До обогревателя как будто было далеко-далеко. Но Хильди настаивала (держась за порядок, который описывался в книгах: сирот принимали и укладывали спать на софе), так что Бобби улеглась одетая на диван, скрестила руки на груди, как покойник, и они укрыли ее одеялом.

— Нормально.

— Нормально.

— Ты как, нормально?

— Угу.

— Нормально.

Но позднее, когда все давно заснули в своих постелях, Бобби встала и, пройдя через комнату Пирса — а может, и через его сон, — добралась до передней спальни, скинула туфли, но не летнее платьице и крохотную кофту, прокралась, не разбудив Бёрд, на ее кровать и почти недвижно проспала там до утра.

Проснулся Пирс с убеждением, что с ними в бунгало находится нечто новое, одновременно опасное и ценное, но что именно, припомнил не сразу. Тут он вспомнил также, что с минуты на минуту к ним явится Винни — нет, Мауси, проверить, поднялись ли они, и позвать к завтраку, а вскоре надо ожидать и сестру Мэри Филомелу, которой никак нельзя было показывать Бобби.

— Пирс! Она здесь!

Он выбрался из кровати, но слишком поздно: передняя дверь была открыта, слышался голос Мауси. Давайте быстрей, овсянка на столе. А то остынет. Дверь закрылась, Мауси ушла.

Он заглянул в комнату Бёрд и Хильди как раз в тот миг, когда Бобби вылезла наружу из-под хитрого нагромождения одеял на кровати Бёрд, где лежала почти незаметно. Освеженная, без тени неловкости, она встала и расчесала пятерней свои спутанные волосы; теперь она находилась на попечении хозяев и казалась довольной этим, хотя в замкнутом лице все еще читалась настороженность.

Одеваясь и приводя себя в порядок, они строили планы, однако фантазия Пирса работала настолько безудержно — переодевания, отвод глаз, выдумки одна другой чудовищней, — что Хильди отказалась в этом участвовать, а Бобби занервничала и, перекрикивая гвалт, завопила: только не выдавайте, только не выдавайте, только не ВЫДАВАЙТЕ, а они и не собирались; среди опытных хранителей секретов ничто ей не грозило.

За завтраком они, по подсказке Хильди, набили карманы хлебом и фруктами, что Мауси заметила, но не взяла в голову; правда, чтобы поесть, у Бобби не оставалось времени: к ним уже спешила сестра.

— Чья сестра?

— Сестра. Из больницы.

— Да, но чья?

Они надели на нее пальто, переложили в ее карманы содержимое своих, и Пирс за руку выволок ее через классную комнату в заднюю дверь. И как раз вовремя: пока они, приседая под окнами, крались вдоль дальнего конца бунгало (так же вели себя Джин и Смайли[94]— ныряли под окошки и незаметно подглядывали за плохими парнями), послышались шаги сестры Мэри Филомелы, а также Мауси, которая доставила на занятия Уоррена.

Бегом по открытому проходу и по задам дома (боясь, что она удерет. Пирс не выпускает ее горячую руку), к надстройке, где лестница в погреб.

— Вниз не пойду.

— Только на секунду. Потом поднимемся в дом.

Она обернулась, оглядела косогор, изо рта у нее шел пар. Идти ей было некуда. Она последовала за Пирсом по темной лестнице.

Нагульная, то есть с гулянья? В церкви Симона Киренеянина «прогуляться» значило пойти в туалет, просьба, чтобы отпустили прогуляться, вызывала смешки. Сестра, можно я пойду прогуляюсь, и жмешь ногу к ноге.