О психологии западных и восточных религий (сборник) - Карл Густав Юнг

130 Если исключить «статистического преступника», остается обширная область второстепенных качеств и примитивных склонностей в психической структуре человека, который как вид куда менее идеален, зато более примитивен, чем нам бы хотелось[130]. У нас есть некие представления о том, как положено жить цивилизованному, воспитанному или моральному существу, и порой нам удается соответствовать этим возвышенным ожиданиям. Но поскольку природа неравномерно оделила своих детей дарами, одни люди более даровиты, другие же — менее. Одни могут себе позволить жить пристойно и респектабельно, то есть не выказывая никаких явных прегрешений. Либо они совершают малые грехи, если вообще грешат, либо их грехи скрыты даже от собственного сознания плотной завесой бессознательного. Вообще люди склонны проявлять снисходительность к грешникам, не осознающим собственных грехов. Но природа далеко не так снисходительна и карает неосознанных грешников столь же сурово, как если бы они творили осознанные бесчинства. Как заметил однажды благочестивый Генри Драммонд[131], мы видим, что именно люди высокоморальные, не осознавая наличия у себя другой стороны, приобретают особые «адски дурные» наклонности, которые делают этих людей невыносимыми для родственников. Слава о святости может расходиться широко, однако жизнь со святыми вполне способна вызвать у менее одаренных морально индивидуумов комплекс неполноценности или даже вспышки аморальности. Мораль кажется даром, подобно интеллекту. Ее не «закачать» в систему, где она не произрастает естественным образом.

131 К несчастью, человек как таковой, без сомнения, хорош куда менее, чем он о себе думает или чем ему хотелось бы быть. Все мы отбрасываем тени, и чем меньше тень воплощается в сознательной жизни индивидуума, тем она чернее и плотнее. Если собственные недостатки осознаются, всегда есть шанс их исправить. Более того, эти недостатки находятся в постоянной взаимосвязи с другими интересами и потому непрерывно подвергаются изменениям. Однако если они вытесняются и отчуждаются от сознания, то их уже не исправить, и потому они способны прорываться наружу в те мгновения, когда мы не отдаем себе в этом отчета. Так или иначе, они образуют своего рода бессознательную «преграду» (Hindernis) для всех наших благонамеренных устремлений.

132 Мы несем в себе наше прошлое, то есть человека примитивного, низшего, со всеми его желаниями и эмоциями, и лишь прикладывая чрезвычайные усилия, мы способны освободиться от этой ноши. Если возникает невроз, нам неизменно приходится сталкиваться со значительно разросшейся тенью. Желая излечить невроз, мы вынуждены искать способ сосуществования сознательной личности и ее тени.

133 Это крайне серьезная задача, стоящая перед теми, кто либо сам попадает в подобное затруднительное положение, либо обязан помогать другим людям вернуться к нормальной жизни. Простое вытеснение тени служит лекарством в столь же малой степени, в какой обезглавливание может считаться средством против головной боли. Разрушение морали тоже не поможет, ибо так мы уничтожаем лучшее в человеке, без которого даже тень лишена смысла. Примирение этих противоположностей — важная задача, которую пытались решить еще в античности. Так, нам известна легендарная, в общем-то, личность — философ-неоплатоник второго столетия Карпократ[132], чья школа, если верить Иринею, учила, что добро и зло суть сугубо человеческие мнения и что душа до расставания с телом должна проделать долгий путь, сполна познать мирской опыт, чтобы впоследствии не оказаться вновь в телесной тюрьме. Душа словно выкупает себя из заточения в соматическом мире демиурга посредством полного исполнения всех требований жизни. Телесное существование, которое мы все влачим, побуждает вспомнить этакого враждебного к нам старшего брата, с чьими нападками мы вынуждены считаться. Именно подобным образом Карпократ толкует слова Матфея: «Мирись с соперником твоим скорее, пока ты еще на пути с ним, чтобы соперник не отдал тебя судье, а судья не отдал бы тебя слуге, и не ввергли бы тебя в темницу; истинно говорю тебе: ты не выйдешь оттуда, пока не отдашь до последнего кодранта» (см. также: Лк. 12:58 и далее). Если вспомнить другую часть учения гностиков — что нельзя искупить грех, которого ты не совершил, — мы поймем, что столкнулись с задачей необыкновенной важности, пусть даже ее содержание изрядно затемнено в силу неприятия христианством всего гностического. Пока человек соматический, или «соперник», остается не кем иным, как «другим во мне», совершенно очевидно, что цепочка рассуждений Карпократа должна привести к толкованию, сходному со следующими словами Матфея: «А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду; кто же скажет брату своему: „рака́“, подлежит синедриону; а кто скажет: „безумный“, подлежит геенне огненной. Итак, если ты принесешь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь там дар твой пред жертвенником, и пойди прежде примирись с братом твоим (с собой. — Авт.), и тогда приди и принеси дар твой. Мирись с соперником твоим (с собой. — Авт.) скорее, пока ты еще на пути с ним, чтобы соперник не отдал тебя судье» (курсив мой. — К. Г. Ю.). Отсюда всего один шаг до откровенно неканонического суждения: «Человек! Если ты знаешь, что делаешь, ты благословен, но, если не знаешь, ты проклят как преступивший закон»[133]. Затруднение встает фактически во весь рост в притче о неправедном управителе, которому приходится убирать множество «камней преткновения»: «И похвалил господин управителя неверного, что догадливо поступил» (et laudavit Dominus vilicum iniquitatis, quia prudenter fecisset). В Вульгате слово «догадливо» передается как prudenter, а греческий вариант — это φρονίµως («мудро», «благоразумно»). Не подлежит сомнению, что практическая смекалка выступает здесь заместителем этического решения. Быть может, вопреки Иринею, мы должны признать за Карпократом и его учениками подобную проницательность и допустить, что они тоже, как неправедный управитель, ясно сознавали, насколько важно не терять лица. Естественно, что более возвышенно мыслившие отцы церкви не могли оценить всю изощренность и тонкость этого довода, необычайно практичного с современной точки зрения. Этот довод был опасным, а ныне представляет собой самую жизненную и самую щекотливую моральную проблему цивилизации, которая позабыла, почему человеческая жизнь должна быть жертвенной, то есть подчиняться некоей идее, превосходящей самого человека. Если человек видит в чем-либо смысл, он способен на поистине чудесные свершения. Вся трудность заключается именно в обретении этого смысла. Разумеется, требуется искренняя убежденность, но легко заметить, что наиболее убедительные человеческие творения суть дешевые поделки, которые не в состоянии справиться с нашими желаниями и страхами.

134 Будь вытесненные склонности, или тени, как я их называю, очевидно дурными, тогда никаких затруднений бы не возникало. Однако тень есть просто что-то низшее, примитивное, неприспособленное и неудобное; она не воплощает