Последние пылинки - Ирина Сергеевна Родионова

Семена. Это просто коробка с семенами упала, открыла дверцу уцелевшего шкафчика. Ничего особого, так зачем же сразу паниковать, а?.. Аля присела на корточки и подняла один из пакетиков. Да, бабушка всю жизнь хранила здесь запасы для огорода: семена томатов «бычье сердце», драные колготки для подвязки огурцов, толченую яичную скорлупу…

Захрустел пакетик с морковными семенами, Аля прислушалась. Взмахнула рукой, словно дирижируя воздухом, закрыла глаза и тут же дотронулась до мохнатых кустов. Отдернула пальцы, как от кипятка. Вдохнула, выдохнула.

Погладила снова. Так и есть — крепкие стебли, теплые на ощупь. Потянуло запахом влажной горячей земли, семена зашептались в кулаке.

Существо под обоями мерзко хихикнуло, зашуршало, и Аля рывком вернулась на грязную неуютную кухню. С трудом понимая, что вообще происходит, Аля сидела и меланхолично гладила морковную ботву, будто снова приехала на огород, надо набрать ягод китайки для компота и полить гладиолусы из черного негнущегося шланга.

Аля вспоминала бабушку, вспоминала кухню, где плавили в кастрюльке сахар для леденцов, но воспоминания эти казались выцветшими и обрывочными, будто переписанными по нескольку раз на одну и ту же пленочную кассету. С каждым новым воскрешением в памяти что-то стиралось, исчезало, появлялись новые мелочи, не существовавшие в жизни, и все труднее было цепляться за настоящую бабушку. Линолеум под ногами сплошь превратился в травяное море, сочная ботва гладила ботинки.

В холодильнике Алю дождались лишь прогорклое масло, бутылочки с уксусом для выпечки или покраски яиц, а еще шеренга рыбных консервов. В ящике плесневела морковь, щедро присыпанная белыми кругляшами таблеток. Мама говорила, что бабушка пьет лекарства от высокого сахара, давления и забывчивости. Видимо, последние таблетки не помогали, раз уж бабушка удобряла ими гниющую морковку…

Зал встретил прохладой, из приоткрытой форточки тянуло морозом. Аля подумала, что надо бы закрыть деревянную створку, чтобы бабушку не продуло. Поморщилась, отгоняя наваждение. Так странно было понимать, что она больше не вернется. Диван еще помнил очертания белых боков, ажурная салфетка на столе вязалась ее полными руками. А вот и подаренная Алей кружка с желто-коричневым ободком водяного камня на стенках, будто ждет крепкого чая со смородиновым листом или горьких капель от сердца.

И никого. Только дерево, выросшее прямо посреди гостиной, и Але бы удивиться, но она лишь стояла в молчании и смотрела на скрюченные ветки. Существо снова закопошилось под ковром, всхрюкнуло, обдало холодом, но Аля больше не боялась его. Чуть поджимала губы, но не боялась

Корни дерева прорастали сквозь бабушкин драгоценный ковер и тянулись от чехословацкой стенки до толстопузого телевизора. На ветках трепетали желтые бумажки: в клетку и в линию, обрывки и толстые стопки, выдранные из тетрадей или ежедневников. Под потолком раскачивалась одна-единственная ветвь со свернувшимися темными листьями.

Кора показалась на ощупь теплой, как будто под сухим деревом кипела жизнь: сердце гнало кровь по высохшим веткам, и стоило только поддеть кору ножом, как густое и багряное потечет, запачкает любимый бабушкин ковер… Его подарил дед, когда они все еще жили вместе. Потом дед из бабушкиной жизни исчез, и Аля так с ним и не познакомилась.

Она сдернула записку, развернула ее. Существо заворчало под корнями, ощетинилось лапками, но Аля не заметила этого. Она срывала письма, словно опадающую листву, она читала все и сразу, взахлеб, она впервые видела эти кусочки бабушкиной жизни.

«Томочка! Пишу тебе с печальными вестями.

Егорка, Юлин сын, на днях попал в беду. Собираем ему деньги».

«Тома, здравствуй! Давно не получала от тебя письма. Ты черкани хоть пару строчек, ведь только бог и знает, сколько нам еще доведется

прожить».

«Мамы не стало. Она все ждала, когда ты ей напишешь.

Ушла тихо, во сне, хоть и много на ее долю выпало страданий.

Тем вечером сказала мне, что ей тепло и совсем не больно.

А потом ушла. Не плачь, Томочка.

Им там мокро от наших слез».

«Будь здорова, сестричка. И все сестры, и брат наш за тебя молятся».

«С большой любовью и приветом к тебе, твоей дочери Яне, ее мужу Виктору и твоей внученьке Аленьке. Передавай, чтобы росла здоровой и умненькой, слушала маму с папой. Тетушка ее очень любит».

Аля осторожно разглаживала дырявые листы. Некоторые строчки будто подсвечивались слабой белизной, будто твердили — ну же, взгляни, взгляни! И она смотрела, и читала, и понимала, что в письмах этих и останется бабушкина память. Ее старенькие далекие сестры, рано спившийся брат и мама, которая умерла задолго до Алиного рождения.

Главная бабушкина святыня. То, что нельзя потерять.

Ожил патефон в углу — заскрипел, зашуршал сухой полынью, и Аля оторвалась от дерева, сдернула последнее письмо и, не читая, прижала к себе. Патефон разразился частушками, звук то и дело обрывался металлическим скрежетом или тишиной, и тогда Аля слышала гулкий стук сердца. По пластинке змеились царапины и сколы, игла то и дело подпрыгивала, но патефон не умолкал.

Аля даже разглядела название на медленно кружащейся грампластинке: «Частушки и страдания. А. Гуляева, В. Корженевская. Ташкентский завод». Воспоминания проклюнулись слабо, прорвались, и вот уже бабушка идет с тазом выстиранного белья, и музыка гремит на весь балкон, и пластмассовые прищепки с хрустом разламываются у нее в пальцах: «Забыла, безмозглая, на зиму их поснимать».

Бабушкин голос зазвучал громко и бодро.

— Ты опять здеся, чудо подковерное? — спросила она, и сквозь слова скользнула улыбка. Ослабев, Аля присела на толстые корни и зажмурилась.

Бабушка хмыкнула:

— Может, животинкой моей будешь, а? Молока хошь? Домовые-то пьют молоко, но ты ж не домовой… Не кряхти, не надо мне тут! Ползаешь по квартире, а лица не кажешь. И как мне чаевничать тебя, чудо-расчудесное?..

Еще одна частушка. Гармонь разлилась мелодией, заполонила грохотом пустую квартиру.

— Как матери-наседки оберегают цыпляток своих, как коровы выкармливают теляток своих, как… Старая я стала, дай мне хоть свету! А-а-а, гадость подковерная! Ладно, сама уж, — щелчок лампы, шелест хрупких страниц, — как поют соловьи своим птенцам неразумным, так и молитвы мои пусть услышатся, пусть до внучки моей, рабы божьей, имя… ой, до Алечки донесутся, и здорова, и счастлива, и любима будет она во веки веков. Аминь.

Тишина. Холод.

— И пусть ко мне забежит хоть ненадолго, Господи, — шепнула бабушка.

Щеки закололо болью. Надо отвлечься — прабабка Али была главной ворожеей на деревне, заносила молитвы и заговоры в толстую потрепанную тетрадь, которую бабушка привезла с собою с севера. Сестры всю жизнь обменивались заговорами в письмах, нашептывали на ссадины