Анна Ахматова. Гумилев и другие мужчины "дикой девочки" - Людмила Бояджиева

Он быстро подбирал листы бумаги.

— Сейчас надо сделать наброски, портрет потом. Но! О черт! — Амедео куда-то убежал, вскоре с лестницы послышался раздраженный голос хозяйки:

— Но у меня нет острее! Я же не швея. И вообще, мсье Модильяни, я выкину ваши вещи и возьму другого жильца. Нельзя же не платить за такую прекрасную комнату!

— У меня уже купили портрет, на следующей неделе непременно оплачу вам весь долг.

— Амадей… — Анна протянула кошелек, когда он вошел, крутя в руке портновские ножницы. — Прошу тебя, у меня остались деньги, в России я вполне обеспеченная женщина.

Он насупился:

— Никогда, слышишь, никогда! Никогда не предлагай мне деньги. — Тут он заметил на Анне тиару и словно осветился солнцем: — То что надо! Только маленькая деталь… Сиди смирно и зажмурься… — Он щелкнул принесенными блестящими ножницами.

— Ты будешь колдовать? Ты принесешь меня в жертву? — Анна быстро сунула за щеку черешню, в то время как Амедео осторожно расчесывал ее волосы. Потом собрал все назад, оставив пряди надо лбом.

— Ты уедешь. Но будешь отныне парижанка. И Египетская царица. А может — жена фараона. Моя жена. Всю жизнь. — Ножницы хищно хрустнули. Прядь волос надо лбом осталась в его руке. — Чудесно — черная и блестящая. Теперь надо водой зачесать на лоб… Египет!

— Что ты сделал? — Она ринулась к маленькому зеркальцу над умывальником. — О-о-о… — Челка! Торчит в разные стороны. Жуть!

— Ты мне веришь? — Модильяни повернул ее к себе. — Это восхитительно! Вымоешь голову, и все ляжет как надо. Это именно твой стиль, и волосы поймут.

Анна вернулась домой с парижской челкой, в узкой трикотажной юбке и с разбитым сердцем. Конечно, она написала много стихов, хотела оставить их Амадею, очень хотела, но ведь по-русски он не поймет, и стихи станут чьей-то добычей. Она замужем за известным человеком, собирается стать известной поэтессой. Лучше не начинать со скандала — скандал потом, когда об Ахматовой начнут говорить. Везти стихи, такие откровенные, такие смелые, в Питер, чтобы они попались на глаза Гумилеву, — полное сумасшествие!

В ночь перед отъездом Анна выскользнула из отеля, кинула связанные листки в металлическую урну, закурила, пробежала глазами строки, написанные только что: «взгляд янтарный — от солнца подарок, унесу навсегда в снежный край…» Подпалила верхнюю страницу — пламя жадно взялось поедать слова. Вот и второе аутодафе, совершенное над ее стихами. Отчасти — самоубийство. Не обидит ли это Музу? Не дожидаясь полиции, она огляделась и спокойно вернулась к комнату отеля к собранным чемоданам.

Гумилев встретил ее на вокзале и даже выглядел счастливо.

— Я соскучилась, милый… — выдавила она, мысленно посылая эти слова в Париж.

— Уже? — съязвил Николай, бесновавшийся от ревности все дни.

— Николай, вы хотите затеять семейную сцену? Извольте. Но не на вокзале. Это смешно.

— Я решил предоставить все суду вашей совести. Воображаю, как вы будете мучиться, бедняжка.

— Тем более что никаких доказательств, кроме ревности, у вас нет.

— И этой челки! Только не говорите, что ее таким изысканным манером выщипали парижские мастера.

…Анна поправит прическу у мастера, с упоением перескажет парижскую историю Вале Тюльпановой и постарается стать примерной женой. Вот только если бы можно было избежать близости… В постели с мужем она ощущала себя как на допросе и, не желая притворяться, несколько раз была близка к тому, чтобы открыть правду.

Остаток лета супругам предстояло провести в Слепневе — родовой усадьбе Гумилевых. Большой потемневший от старости дом, вокруг жидкие перелески, поля да косогоры — это унылое место навевало на Анну тоску. Она не находила прелести в деревенской жизни, демонстративно скучала, была замкнутой, отстраненной, едва скрывая раздражительность и недовольство всем и всеми.

Жизненный уклад большого дома с неспешными обедами, ужинами за большим столом (в Слепнево проводили лето брат Николая Митя с женой, племянники, какая-то родня) повергали необщительную и не любопытную к людям Анну в дурное расположение духа. Вдобавок Николай за столом занял место не рядом с женой, а с кузинами. И его любимая матушка Анна Ивановна, женщина умная, властная, обожавшая сына, как ни старалась, подход к необщительной невестке найти не могла.

Бог мой — на стол церемонно выставляли старинную посуду, блюда подавали с неторопливостью сонной челяди Обломовки. А позади, совсем близко — майский Париж, цветущие каштаны, шипучий восторг влюбленности, янтарные глаза Амадея, жадные, словно торопящиеся впитать ее образ. Будто вчера были веселые посиделки в парижских кафе под восторженными взглядами мужчин и завистливыми — женщин. А тут — ситцевый сарафан и французское платье, которые, за неимением в Слепневе другого гардероба, приходилось носить по очереди. Николай пропадал в дальних конных прогулках, Анна уходила подальше от дома, часами бродила, слушая звучащую внутри музыку подступающих стихов — печальных, тяжелых…

А осенью Гумилев снова отправился в путешествие, оставив свою «соломенную вдовушку» на полгода в нудном старом доме. Они стоили друг друга. Она — далеко не подарок для новой родни, он — муж-бродяга, готовый улизнуть куда подальше. Анна кипела от ярости. Ощущение свершенной ошибки росло — вышла замуж за человека, которому, в сущности, оказалась совсем не нужна. Бросил ее в этой дыре, вместо того чтобы провести зиму в шумном, бурлящем художественной жизнью Петербурге! Месть за Париж? Вряд ли. Просто он совсем мало думал о ней, вспоминая лишь в мгновения задетого самолюбия.

Молодой жене, которую все чаще называли «соломенной вдовой», было очень одиноко. Она постоянно грезила об Амедео и однажды написала ему письмо. Маленькое французское четверостишие. Перевела для себя — эти строки могли принадлежать кому угодно.

Он вдруг прислал пылкий ответ, говорил, что не может забыть ее и мечтает о новой встрече. Письма стали частыми, и в каждом из них Модильяни признавался в любви.

«Я хотел бы выдать эти строки за свои, но ты поймешь, кто автор. Пусть будем мы оба с Верленом, ладно?»