Мы дрались против «Тигров». «Главное – выбить у них танки!» - Артем Драбкин

1944 год, 22 марта. Ребята приходят поздравлять меня с днем рождения. В 42-м году меня в этот день ранило, в 43-м контузило. Начхим пришел, еще кто-то: «Миша, поздравляем тебя с днем рождения». – «Спасибо, ребята». – «Ты бы хоть поставил что-нибудь». – «Да вы что?! Откуда я возьму?!» Наивный был такой. Один мне говорит: «Ты что, не можешь пойти к командиру бригады?! Что, он тебе не даст?!» Я, недолго думая, иду к командиру: «Товарищ полковник, можно мне бутылку водки?» – «Ты что, выпить хочешь? Сейчас организуем». Я ему объясняю, что ребята поздравили меня с днем рождения и хотели бы выпить. «Сколько тебе исполнилось?» – «20 лет». Он говорит адъютанту: «Щукина ко мне». Приходит Щукин. Он говорит: «Ты знаешь, что Мише сегодня исполнилось 20 лет? Ну-ка организуй». Короче говоря, организовали. Из киевской филармонии привезли хор, стол у лесничего, в котором я жил, накрыли. К рассвету свалился и уснул непробудным сном. Налетела немецкая авиация, отбомбилась. Одна из бомб упала в 2 метрах от моего окна, волной выбило раму, она упала на меня, штукатурка с потолка осыпалась. Я когда очнулся, долго не мог понять, что произошло. Отделался легким испугом. Да и то только потому, наверное, что уже было утро 23 числа.

До конца августа 1944 года я продолжал служить комсоргом своего дивизиона. А 1 сентября вышел приказ Рокоссовского направить всех артиллеристов – Героев Советского Союза на фронтовые курсы младших лейтенантов Первого Белорусского фронта.

Учиться на курсах было легко – после училища это были «семечки». 23 февраля 1945 года мне присвоили звание младший лейтенант. Я сижу в шалашике и цепляю маленькую такую звездочку на погон. Заходит приятель с газетой: «Ты что делаешь? Ты не ту звездочку цепляешь». – «Ту». – «На, читай». Беру центральную газету, читаю: «Присвоить звание генерал-майора Борисову Михаилу Федоровичу». Вот так в этот день моему полному тезке присвоили звание генерал-майора, а мне – младшего лейтенанта. Дали мне в подчинение курсантский взвод Героев Советского Союза. Ой, намучился я с ними! Все они были в какой-то степени избалованы. Ходили по хуторам, приносили «бимбер». Я однажды двух задержал. Они несли на палках по два котелка. Я говорю: «Вы что?! Опять за самогоном ходили?» – «Да, нет, товарищ лейтенант, за молоком». Смотрю, действительно белое молоко. Через полчаса взвод в дымину пьяный. Они самогон забелили молоком – закусывать не надо. Погода хорошая, служба – не бей лежачего – отдыхай! Я подал рапорт начальнику курсов с просьбой отправить на фронт. Он мне отказал. Через какое-то время еще рапорт – отказал. Третий рапорт – опять отказ. Четвертый рапорт – отказ. На пятый раз вызывает к себе: «Дурак, я хотел жизнь тебе сохранить, а ты этого не понимаешь!» – «Не надо, мое место там». На том он и подписал рапорт. И вот ведь судьба! Я всю войну верил, что окажусь, в конце концов, в Берлине. Тех ребят, которые вместе со мной закончили, разослали обратно по своим воинским частям, а меня, поскольку оставили командовать курсантской ротой, направили в другую часть. Мой корпус был передислоцирован на Данцинг, а ту бригаду, в которую я попал командиром взвода управления артдивизиона, нацелили через Зееловские высоты на Берлин.

– Вы говорили, что командовать взводом Героев Советского Союза было сложно. В таком возрасте получить звание Героя, это непростое бремя ответственности. Как вы справлялись с таким грузом популярности и славы?

– Во всяком случае, звездной болезни не было. Может, кто-то из ребят завидовал. Не знаю. Я продолжал выполнять свои обязанности. В дивизионе меня никто не оберегал. Меня немножко оберегал политотдел, потому что я был комсомольским работником. Ну, и еще командир корпуса. А так – никакой особой заботы ко мне не было. Кормили как и всех – сидел на солдатском пайке. Только когда меня начальство к себе приглашало, там подкармливали. Начальство всегда жило немного лучше. Почти у каждого была полевая жена. У нашего командира дивизиона не было, а вот у командиров батальонов у всех были. Каждый санинструктор служила верой и правдой… Когда мы приехали на курсы, пошли в штаб фронта с моим товарищем из танковой бригады, такой же артиллерист, как и я, но командир орудия. Хвастунишка. Говорит: «Я больше тебя танков уничтожил». – «Да не ты уничтожил, а наводчик уничтожил.» – «Я командовал!» – «Именно, что ты командовал». Ну, да Бог с ним. Мы там познакомились с девочками с узла связи. Они сказали, где они живут, и мы «заперлись» к ним в гости часов в пять дня. Они были все хорошо одетые, ухоженные. Чулочки не простые, а фильдеперсовые. Они нам через 15 минут говорят: «Ребята, уходите». – «Почему? У нас время есть, вы тоже не на смене». – «Вы что, не понимаете, что ли?! Мы же все расписаны. Сейчас рабочий день закончится, за нами придут…»

– К немцам у вас какое было отношение?

– Поначалу кроме злости и ненависти у меня ничего не было. Я видел, что они творили на нашей территории. Но уже где-то в 1944 году отношение поменялось. Помню, мы нескольких немцев захватили в плен, трех сразу отправили в тыл, а одного мальчишку, примерно моего возраста, такого же зеленого, как я в 41-м, я оставил на одной из батарей. Говорю: «Пусть он тут немножко обживется». Он еще хорошо играл на губной гармошке… На второй день командир батареи увидел: «Комсорг, ты что делаешь? Почему у тебя здесь немец?» – «Он же сопляк». – «Не положено. Немедленно отправить в тыл». Отправили, жалко было.

Тем не менее, желание мстить, когда вошли на немецкую территорию, было. Ребята иногда придут в дом, дадут очередь из автомата по разным портретам, по шкафам с посудой… И в тоже время я видел своими глазами, как полевые кухни что-то давали местным жителям. Но я бы не сказал, что у меня были такие добрые отношения к немцам. Я до сих пор не хочу ехать в Германию. Горечь-то осталась. Лучшие мои годы ушли на войну с ними. Вскоре после перехода границы Германии был издан приказ, регламентировавший поведение на оккупированной территории. Хотя до этого мы знали одно – убей немца, и четыре года жили этим. Этот переход давался очень тяжело. Судили многих. Ну, как можно было судить человека, у которого, например, немцы расстреляли всю семью?! Конечно, он шел с чувством мести! Я как комсорг разъяснял солдатам, как себя надо вести, хотя в душе часто бывал с ними согласен.

– Вы очень много говорили о том, что вас кто-то провел по войне.

– Я в этом убежден. Сколько я тебе рассказал случаев, когда меня должны были убить, а не убили? Вот еще один. Однажды отошел в сторону от дороги метров на 15, не больше, и задел за проволочку. А в метре от меня подскакивает «лягушка», немецкая мина, и – разрыв. По всем законам я должен быть или убит, или в самом лучшем случае ранен. Ни одной царапины. Даже одежда не порвалась! Испугался я уже потом… А что касается веры в бога… Нас воспитывали в другом духе. Я никогда до войны не чертыхался – это в семье считалось грехом. У нас были иконы. Мы все были крещеные. Когда прижмет на фронте, не только я, а многие, многие шептали: «Господи, пронеси!» Вера это или не вера? Ведь в хорошую, добрую минуту не вспоминал об этом.

– Люди на фронте молились?

– Были и такие, кто молился.

– Вы должны были как-то пресекать?