Кустодиев - Аркадий Кудря

Но поражение русской армии в войне с Японией и начало революции, подстегнутое жестоким расстрелом январской рабочей манифестации, вновь выдвинули «проклятые вопросы» на первый план общественной и политической жизни.

Вспоминая то время, художник Е. Е. Лансере писал: «Общее возмущение режимом, смутные надежды на более справедливое устройство жизни захватили и нас, небольшой кружок художников, связанных с журналом “Мир искусства”. В нашей повседневной работе мы все были далеки от политики, но в своих симпатиях тяготели к либеральным настроениям левого крыла земцев. Всякая оппозиция правительству находила в нас сочувствие… Наш кружок был вполне созвучным тому общему настроению, которое охватило либеральное общество после поражения в Маньчжурии, после 9 января, после внутренних событий в России»[130].

Свой протест против действий властей кружок художников, в который входил Е. Е. Лансере, решил выразить на страницах вновь учрежденного сатирического журнала. Весной 1905 года к этому кружку примкнул и Борис Кустодиев.

Этот год начался трагической нотой не только в общественной жизни: в январе скончался дядюшка Степан Лукич Никольский. При всем его деспотизме и вздорности характера, он все же немало делал, чтобы помочь племянникам и племянницам «выйти в люди». Перед смертью Степан Лукич просил прощения у всех, «если кого обидел». Петербургская родня, за исключением лишь младшего из Кустодиевых, Михаила, достойно проводила его в последний путь.

На его кончину отозватась из Эривани Екатерина Прохоровна: «Я очень рада, что дядя умер примиренный со всеми вами. Худой мир лучше доброй ссоры, да и что мы за святые такие, если и сами не будем прощать обиду. А от Михаила я не ожидала такого зла и не могу простить ему, что он не пошел к больному, умирающему старику… Ты ему ничего не говори, я ему сама об этом напишу…»[131]

Случайно или нет, но поставленная в Мариинском театре опера Рихарда Вагнера «Кольцо Нибелунга» очень гармонировала с настроениями общественности. Российскому зрителю оказалась близкой выраженная в прекраснейших мелодиях борьба героев с противостоящими им темными силами. «К Вагнеру наша публика относилась прежде довольно сдержанно, но “Кольцо Нибелунга” расположило ее к гениальному немецкому композитору»[132], — вспоминал художник-декоратор Александр Головин.

В героической партии Зигфрида, в котором, как говорил сам Вагнер, запечатлена «олицетворенная свобода», блистал на сцене Мариинского театра Иван Ершов. По мнению того же Головина, Ершов был «лучшим в мире Зигфридом». Не удивительно, что его игра и пение покорили Кустодиева. Как вырос этот артист за те десять лет, что прошли с того вечера, когда только поступивший в академию провинциал из Астрахани впервые услышал его в «Дубровском»! Артиста в роли Зигфрида Кустодиев запечатлел в эскизе к портрету. Эскиз Иван Васильевич одобрил и признался, что и сам занимался живописью в Обществе поощрения художеств у Ционглинского. Портреты Кустодиева на выставках он видел, и они ему понравились. Как и Кустодиев, Ершов сам пробивал себе дорогу в жизни, и он увидел в молодом художнике родственную натуру — по взглядам на жизнь, по очень серьезному отношению к искусству. Знакомство переросло в крепкую дружбу.

В конце февраля Борис Михайлович, дождавшись открытия в Петербурге выставки Нового общества художников, членом которого он состоял, уехал в Костромскую губернию, чтобы оформить купчую на приобретение двух с половиной десятин земли у Поленова и подготовиться к постройке там дома.

Организованная Дягилевым выставка исторических портретов открылась в Таврическом дворце, и участие в ней Кустодиева было замечено истинными ценителями.

Между тем и на выставке Нового общества художников одна из работ Кустодиева вновь удостоилась высокой оценки. Критик газеты «Новое время» Н. Кравченко, касаясь творчества Кустодиева, отметил, что молодой художник сделал себе имя целым рядом портретов и после совместной с Репиным работы над «Заседанием Государственного совета» еще более укрепил свою репутацию талантливого портретиста. Но на сей раз отличился в другой области — в жанровой картине «Утро». Более всего критика восхитило, с каким мастерством написано тело купаемого младенца: «Его розовое, чистое тельце, на котором кое-где блестят капли воды, передано так легко, так красиво и так уверенно просто, что, право, не веришь, что такую мастерскую вещь мог сделать совсем еще молодой художник… Нужно сказать, что он написал поразительную вещь, и ничего подобного еще не сделал ни один из наших художников»[133].

А вот картина «Из церкви» критику совсем не понравилась. Он нашел ее живопись крикливой, аляповатой.

И тот же Кравченко в обзоре, посвященном Весенней академической выставке, очень сурово отнесся к работам Павла Шмарова, спутника Кустодиева по путешествию в Испанию. Оценивая «огромнейший холст» Шмарова «Ждут», критик вынес беспощадный приговор: «Ни одного живого тона, ни кусочка правды, натуры!» По мнению Кравченко, Шмаров отнюдь не прогрессировал в своей живописи, а напротив, двигался вспять[134].

Едва успев вернуться из Костромской губернии в Петербург, Кустодиев попал на собрание художников, принадлежавших в основном к «Миру искусства», — обсуждался вопрос о создании сатирического журнала. Собрание состоялось 14 марта на квартире М. В. Добужинского, и, вероятно, Кустодиева пригласил наиболее близкий к Борису Михайловичу в ту пору И. Я. Билибин.

Кроме хозяина квартиры и Билибина в собрании приняли участие Е. Е. Лансере, З. И. Гржебин, Ю. К. Арцыбушев, К. А. Сомов. Инициатором издания журнала стал только что вернувшийся из-за границы художник, впоследствии более проявивший себя на издательском поприще, Зиновий Гржебин. С Добужинским он был знаком по совместной учебе в мюнхенской школе живописи Ашбе. Хотя Е. Е. Лансере уже имел разрешение на издание журнала, однако по разным причинам выход в свет первых номеров задержался до осени.

Во время недолгого пребывания в Петербурге Борис Михайлович выполнил в своей академической мастерской портретный рисунок подруги жены по учебе в Александровском институте — Е. А. Полевицкой. Впоследствии и Елена Александровна оставила выразительный портрет художника в пору их знакомства: «Это был молодой человек среднего роста, нежного сложения, блондин, с мягкими, легкими, слегка рыжеватыми волосами, с белой кожей лица и рук, со здоровым румянцем на щеках. Легко краснеющий, он очень внимательным и проницательным взглядом неотступно изучал своего собеседника. Он не пропускал ни малейшего выражения лица, руки, тела и по этим “проводникам” проникал в психический мир наблюдаемого… Характер у него был легкий, склонный к незлобивому юмору, к радостному, заразительному смеху»[135].