Шелковые глаза - Франсуаза Саган

Хотя он ведь сам все сделал, чтобы вынудить врача к этой искренности, еще не вошедшей в моду в Европе. Сказал, что с женой в разводе, что его родители недееспособны и что те несколько детей, которых он мог наплодить, никакой законной ответственности за него не несут. Наверняка именно этому размытому уточнению он и обязан своим столь категоричным приговором. В конце концов, может, врачи даже в этих обстоятельствах, называемых драматическими, испытывают некоторое отвращение к таким жалким пациентам? Он и впрямь жалок. Слава богу еще, рак у него в удачном месте. А то ведь бывают случаи совсем нелепые: рак ободочной кишки, кожи и всяких там частей тела. Его-то собственный относится к разряду элегантных: через три месяца он классически умрет от рака легких. Он тихонько засмеялся, чувствуя себя молодым, веселым, идущим в ногу со временем. Потом захохотал, ужасно, почти торжествующе, подумав, что мог ведь, в конце-то концов, заполучить рак кишечника. Что было бы мучительнее, сложнее высказать (он еще не знал, как именно, даже если бы ему захотелось в этом признаться). Какой бы метафорой он окружил этот дурацкий орган, который для любого человеческого существа связан с воспоминаниями о детском поносе или о каких-нибудь экзотических недугах? Ему еще повезло в его несчастье. На сей раз не придется даже ни извиняться, ни рубить сплеча. Если станет невмоготу, он сможет сказать: «Я умираю от этого». Не придется говорить, как обычно, «если я тебя покидаю, то из-за того-то» или «если я ухожу, то из-за этого»; и то, и это были ложными. На сей раз ему не придется укрываться за слабой линией своей чувствительности или за сильной линией своего тщеславия. Не придется даже извинять свою смерть.

Он начал последний лестничный вираж, и вдруг на пороге двери ему явилась сама жизнь, Жизнь с большой буквы, и он остановился на миг. Он-то уже видел себя дрожащим в темноте больничных палат, в окружении успокаивающих друзей и задумчивых докторов, а тут такое солнце! Солнце и впрямь было уже подсолнухом, огромным сожалением, и наверняка именно тут, впервые в своей жизни, Марк пережил минуту храбрости, настоящей храбрости. Выскочил как безумный на тротуар, увидел бульвар, жизнь, город и застыл на краю тротуара, как слепой и глухой, прежде чем направиться спокойным шагом к ближайшему кафе. К кафе, которое он никогда прежде не замечал, но знал отныне, что оно навсегда запечатлеется в его памяти. Думая это, он вдруг осознал, что его «навсегда» – всего лишь три месяца, а потому все это нелепо, гнусно, смехотворно и мелодраматично.

Больше всего его удивляло, что он ни о ком не думает. В конце концов, при таких делах дочь бежит к своей матери, мужчина – к своей женщине, а мифоман – навстречу своей судьбе. А он никуда не пошел, кроме как в это вот классическое кафе, где не было почти ничего, кроме пластика под дерево, служащих да пива. Он уперся бедром в барную стойку и испытал на миг то старое и классическое утешение, которое всегда на него снисходило, когда он устраивался таким вот образом у деревянной или мраморной поверхности. Людей в кафе было мало, и он расценил это как подарок. Подозвал официанта, который тотчас же порхнул к нему чайкой, и заказал у него для начала перно. На самом деле он не знал, почему заказал перно, поскольку всегда ненавидел вкус аниса. Но потом сообразил, что его запах напоминает ему пляжи, тела женщин, ракушки, водоросли, буйабес[7], удачный кроль, так что в каком-то смысле это запах самой жизни. С тем же успехом он мог бы заказать у официанта кальвадос, с лужайками и дощатыми мостками вдоль пляжей, с грозами и длинными аллеями, переполненными ветром. Мог бы также заказать сироп из миндального молока: грудь матери и ее волосы и запах сырого дерева, когда он был маленьким, в «их» спальне. Мог бы также потребовать в стакане у этой стойки «Шанель № 5» (Анн), «Женщину» Роша (Хейди), «Зеленый ветер»… этой, как же ее звали? А потом запах собственных слез, вызванных «Герленом» той женщины, которую он больше никогда не видел и которую звали… Инес? Это потрясающе, вся эта сила улицы, запахи, жара в Париже. Просто невероятно, до какой степени все эти люди в этом баре были одновременно его всегдашними друзьями и посторонними. Не так уж много он и сделал, чтобы сожалеть об этом. Как говорят, тащился ни шатко ни валко, но совершенно чистосердечно от одной к другой, от одной постели к другой, от одной страсти к другой. И вечно на что-то натыкаясь, повсюду раздираясь, однако никогда не становился бесчувственным и пресыщенным, хотя частенько бывал циничным, а еще чаще ополоумевшим, хлопал крыльями, как старая чайка вокруг одних и тех же буксиров, но никогда не уставал лететь за ними.

Да он был славным, готовым на все кретином и, если подумать, на самом деле не мог упрекнуть себя ни в чем таком уж серьезном. И тот факт, что его смерть вполне ощутима и расписана по времени, не показался ему скандальным. Просто он должен ускорить ее, покончить с ней, чтобы ему не пришлось терпеть самого себя в неизбежном будущем: осунувшимся, лысым, шатающимся и ждущим укола. Ну уж нет, это он попытается пресечь, хотя еще не слишком уверен, что ему хватит смелости. И тут он снова стал великолепным Марком, обаятельным, чудесным, нежным Марком, поднял свой стакан и обратил к бармену широкий, немного смешной жест.

– Друг мой, – сказал он громовым голосом, и разговоры смолкли, а восемь-десять клиентов, в том числе и парочка дежурных влюбленных, озадаченно на него посмотрели. – Друг мой, мне бы хотелось угостить всех. Представьте себе, я выиграл на скачках в Сен-Клу! Ставка на три первых номера. Только что об этом узнал.

Все слегка ошалели, но очень быстро развеселились, и все, точнее, эти десять человек – его последние свидетели – повернулись к нему и с энтузиазмом зааплодировали. Он выпил с ними за разные здоровья, в том числе и за собственное, щепетильно заплатил по счету и сел в свою машину, оставленную в десяти метрах от подъезда врача.

Поскольку он еще пребывал в достаточно крепком здравии, ему хватило силы и любезности как бы случайно врезаться в дерево, не доезжая Мант-ла-Жоли, да, как говорят, там и остаться.

– Держитесь за поручни!

Сесили Б., актриса, была красива и тяжеловесна, но строптива.

– Сожалею, – воскликнула она своим басом, который создал ей славу как в Лондоне, так и на Бродвее, – сожалею, Дик, но образ Петулии мне Вообще-то видится не таким…

Сидевший один в первом ряду оркестра, Дик слегка передернул плечами.

– Я бы даже сказала больше, – колко продолжил голос, доносившийся с залитой светом сцены, – на мой взгляд, эта женщина даже не шлюха.

К своему великому (и уже близкому к неудержимому смеху) удивлению, Дик Лейтон, один из лучших театральных драматургов – по крайней мере, признанный таковым на данный момент, – вздумал с ней спорить.

– Но, – попытался он возразить, – дорогая моя, дорогая Сесили, я никогда даже не намекал…

Она в одну секунду оборвала его сокрушительным взмахом руки – одним из своих привычных жестов, которые обычно утверждали ее успех в нужный момент.