Кроваво-красная текила - Рик Риордан

— Она твоя жена, — сказал он также по-испански. — Если я услышу, что ты еще раз напился или начал орать и угрожать ее сыновьям, я отрежу тебе пальцы и заставлю их сожрать.

Он сказал это совершенно спокойно.

Затем Ральф выложил на стол рядом с бритвой десять купюр по пятьдесят долларов. Мужчина изо всех сил старался унять дрожь в руках, когда забирал деньги со стола, но у него не получилось.

Когда он ушел, Ральф посмотрел на меня.

— Мой новый отчим. — Он улыбнулся. — Я же не зря тебе сказал про умерших отцов, vato. Я с двенадцати лет единственный мужчина в доме.

И он убрал бритву.

Когда я вышел из кафе «Бланко», Вест-Сайд уже полностью пробудился к жизни. В кафе набились новые посетители, чтобы перед работой получить свою порцию мигаса и кофе. Старые мексиканки, каждая не меньше моего «Фольксвагена» и производящие в два раза больше шума, заполнили улицы, переходили от одного лотка к другому, громко торговались и поносили всех подряд. А Ральф сидел за своим столом посреди этой кипучей жизни и ухмылялся.

— До полудня мне нужно проверить двенадцать ломбардов, vato, — крикнул он мне вслед. — Совсем неплохо для нищего паренька, верно?

Я ехал назад и думал про двенадцатилетних мальчишек с опасными бритвами в руках, белых женщин, оказавшихся посреди ночи на Зарзамора, и о дыре в коричневой ковбойской шляпе.

Мексиканская народная музыка вопила из всех машин, кативших по Бланко.

Через час занятий тайцзи и душа в мыслях у меня так и не наступило ясности, зато удалось немного вернуть равновесие духа. Тайцзи дает как раз это, учит перед наступлением сначала отступить. Ты позволяешь событиям некоторое время над собой бесчинствовать, сохраняешь равновесие, потом наносишь ответный удар. Я уже совершенно точно знал, с чего нужно начать.

К полудню я вернулся на Ла Виллита, стоял на крыльце галереи «Ручная работа» и пытался отжать своей карточкой «Дискавер» язычок замка. У меня этот трюк редко получается, но на сей раз дубовая дверь сдалась и распахнулась с удовлетворенным ворчанием, похожим на то, которое Роберт Джонсон издает на своем лотке с песком.

Я закрыл за собой дверь и увидел, что с подоконника упало объявление: «Ушел на ленч. Б.».

«Очень правильное слово», — подумал я.

В главном выставочном зале свет не горел, но в окна светило солнце, которого вполне хватало, чтобы увидеть, что в комнате царит настоящий хаос: подставки перевернуты, статуэтки, изображавшие скелетов, лежат разноцветными обломками на полу, бедренные кости вырваны из суставов. Ящики перевернуты и свалены на дубовом рабочем столе Лилиан.

Я заглянул в мастерскую, где картины вставляли в рамки, и в туалет, и везде обнаружил такую же картину разгрома. Деревянный крест из Гвадалахары, украшенный подношениями богам и весящий двадцать фунтов, торчал из разбитого монитора компьютера. Фотографии ковбоев были вырваны из рамок, разворотили даже автомат для туалетной бумаги.

Среди бумаг, мечущихся в потоках воздуха от работающего под потолком вентилятора, я увидел черный блокнот на спирали. Еженедельник Лилиан. Я перешел в тень туалетной комнаты и стал читать.

На июльской странице имелась одна запись, отмечавшая день, когда я должен был приехать в город. Лилиан обвела ее звездочками и кругами. Вечером в воскресенье, когда я видел ее в последний раз, она написала: «Ужин, 8». Меня не удивило, что я не нашел упоминания о поездке в Ларедо в понедельник утром. На самом деле там вообще больше ничего не было.

Я перелистал назад на несколько месяцев и обнаружил в марте и апреле множество записей под заголовком «Дэн», особенно в районе «Недели Фиесты».[39]Потом они прекратились. Последнее свидание Лилиан с Дэном — по крайней мере, последнее, о котором она оставила запись, — состоялось на набережной Сан-Антонио в конце апреля. Несколькими строчками ниже стоял мой телефонный номер в Сан-Франциско. Может быть, мне стоило почувствовать себя польщенным, но что-то в выборе времени меня беспокоило.

Я перелистнул еще несколько страниц вперед. Лилиан записала какие-то телефоны и заметки в прошлом году, и больше ничего. Ничто не показалось мне интересным, но я все равно вырвал страницу.

Вернувшись в мастерскую, я принялся рыться в испорченных снимках. Кто-то разворотил, чтобы открыть запертый шкаф, служивший хранилищем, и разбросал содержимое по комнате. Пожалуй, единственным предметом, заинтересовавшим меня, было портфолио в холщовом переплете, размером три на три, с инициалами «Б.К.». Ламинированные листы были согнуты и порваны. На одном остался довольно большой отпечаток ботинка с длинным носом и без бороздок на подошве.

Портфолио представляло собой довольно грустную картину. На первой странице статьи «Арт-Ньюс» и «Даллас геральд», вышедшие в 1968 году, сообщали о появлении Бо в мире фотографии: «Новое видение запада», «Свежий взгляд на древние пейзажи», «Уроженец Далласа следует за мечтой». В последней статье делался упор на идею «из-нищеты-к-богатству»: трагическая смерть отца Бо, детство с матерью алкоголичкой, чьи благие намерения тонули в спиртном, твердое желание закончить общественный колледж в Форт-Уэрт, покупка пленки для занятий в фотостудии вместо еды, если возникала необходимость. Журналист, который интервьюировал Бо, похоже, считал очень милым тот факт, что Бо сидел на пособии. В середине статьи я обнаружил фотографию Бо — молодого, одетого в черное, с «Никоном» на плече и первыми намеками самодовольства на лице.

Я пролистал еще несколько страниц с его фотографиями — пустующие дома на ранчо, молодые бычки, роса на колючей проволоке. Сообщения о новых выставках и хвалебные обзоры попадались все реже, промежутки между ними становились все больше. Последние две статьи, вырезанные Бо, были из «Остин америкэн-стейтсмен» и вышли в 1976 году. Первая — довольно равнодушный обзор выставки — безрадостно сообщала, что «живительная энергия и наивная красота ранних работ Карнау практически исчезла». Во второй приводилось письмо Бо редактору газеты, в котором он сообщал, куда именно журналистка должна засунуть свое мнение.

Более свежие фотографии Бо, относящиеся к периоду, когда он работал старшим преподавателем в университете «Эй энд Эм» и до настоящего времени, выглядели так, будто их сделал Энсел Адамс,[40]который сначала выпил достаточное количество текилы, а потом раз двести уронил свою камеру. Снова заброшенные ранчо и дома, снова молодые бычки и роса на колючей проволоке. Наконец, на последней странице я обнаружил гламурного вида афишу, возвещавшую: «Настоящий ковбой: ретроспектива работ Б. Карнау». С афиши на меня пялился потрепанный ковбой и пытался казаться настоящим.