Мельница на Флоссе - Джордж Элиот

– Что в этом за польза? – сказал мистер Теливер резко: – когда человек женится и не имеет другого капитала для своей фермы, кроме женинова приданного? С самого начала я был против этой свадьбы; но оба вы не хотели слушать меня. Я не могу оставлять долее своих денег в чужих руках: я должен заплатить пятьсот фунтов мистрис Глег, и потом такой расход с Томом, что я сам, почитай, концы с концами не сведу, даже если и все свое верну назад. Вы должны постараться заплатить мне мои триста фунтов.

– Если вы этого непременно требуете, – сказал мистер Мосс безнадежно, так уже лучше продать все с аукциона, да и разом покончить. Мне придется, спустить весь скот, чтоб рассчитаться с вами и с помещиком.

Бедные родственники, бесспорно, имеют удивительную способность раздражать нас; самое существование их нам кажется совершенно излишним, и они всегда во всем виноваты. Мистер Теливер успел раздражить себя против мистера Мосса на сколько он этого желал, и мог сказать довольно сердито, подымаясь с своего места:

– Делайте, как можете, я не могу найти денег про всякого; я должен думать о своем деле и о своей собственной семье. Я не могу долее оставлять денег в чужих руках. Извольте-ка приготовить деньги, да поскорее.

Мистер Теливер ушел вдруг из-под дерева, досказав последнюю фразу и, не оглянувшись на мистера Мосса, отправился прямо в двери кухни, где старший сын держал его лошадь, а сестра ожидала в тревоге, которую ребенок по-видимому старался рассеять своим милым лепетаньем и водя пальчиками по ее истомленному лицу. У мистрис Мосс было восьмеро детей, но она не могла еще примириться с потерею близнечиков. Мистер Мосс думал, что смерть их была не без утешения.

– Что же вы не зайдете, брат? – сказала она, смотря заботливо на своего мужа, который шел медленно; между тем, как мистер Теливер уже занес свою ногу, в стремя.

– Нет, нет, прощайте, – сказал он, поворачивая лошадь и уезжая прочь.

Мистер Теливер вполне сохранил свою решимость, выезжая за ворота и пока он ехал по проселку, изрытому колесами; но, не доезжая поворота, за которым уже терялись из виду полуразвалившиеся строение фермы, казалось, он был поражен внезапною мыслью. Он остановил лошадь, простоял спокойно на одном месте минуты две или три, печально покачивая головою со стороны на сторону, как будто перед ним подымался какой-то горестный предмет. Очевидно после этого порыва мистер Теливер предался своей идее, что этот свет был сущая кутерьма. Он поворотил лошадь и медленно поехал назад, обнаруживая теперь чувство, которое побудило его к этому движению, и, говоря вслух: «Бедная девчонка! у ней никого не будет, кроме Тома, когда меня не станет».

Маленькие Моссы – заметили возвращение мистера Теливера и сейчас же побежали с этою важною новостью к своей матери. Мистрис Мосс была опять у дверей, когда ее брат подъехал. Было заметно, что она плакала, но укачивала теперь своего ребенка на руках и не обнаруживала особенных признаков печали, когда ее брат взглянул на нее, но только – сказала:

– Муж опять ушел в поле. Нужен он вам, брат?

– Нет, Грити, нет, – сказал мистер Теливер нежным тоном. – Не крушись, моя милая – вот и все. Я как-нибудь обойдусь без денег; только вы должны быть пошустрее вперед.

Слезы снова выступили у мистрис Мосс от этой неожиданной доброты, и она ничего не могла сказать.

– Ну, ну, девчонка моя приедет к вам; я сам привезу ее и Тома, прежде нежели он поступит в школу. Не печальтесь… Я всегда буду для вас добрым братом.

– Благодарю вас, брат, за ласковое слово, – сказала мистрис Мосс, осушая слезы; потом, обращаясь к Лизе, она прибавила:

– Поди принеси окрашенное яичко для Магги.

Лиза убежала и вскоре вернулась с небольшим бумажным свертком.

– Оно сварено в крутую, брат, и окрашено в лоскутках – такое хорошенькое! Я нарочно приготовила его для Магги. Возьмите его, пожалуйста, в карман.

– Да, да, – сказал мистер Теливер, кладя его осторожно в боковой карман. – Прощайте.

И таким образом почтенный мельник вернулся назад по бассетским проселкам, затрудняясь еще более, чем прежде, в средствах, но все-таки с сознанием, что он вывернулся из опасности. Ему пришло в голову, что если б он был жесток своей сестре, то Магги пришлось бы впоследствии терпеть от Тома, когда не будет более ее отца, который бы заступился за нее. Люди простые, подобные нашему другу мистеру Теливеру, часто облекают самые невинные чувства в ошибочные идеи, и так он объяснял себе, почему его любовь к своей девчонке увеличила его привязанность к сестре.

Между тем, как возможные в будущности несчастья Магги занимали ее отца, она сама испытывала только горе настоящего времени. Детство не имеет предчувствий, но за то оно и не имеет в утешение воспоминаний о прошедшем горе.

Действительно, день начался невесело для Магги. Удовольствие свидание с Люси и приятная перспектива посещение Гарум-Ферза, где она услышит органчик дяди Пулет, были отравлены еще с одиннадцати часов утра приходом парикмахера из Сент-Огса, который отзывался в самых строгих выражениях о состоянии ее волос, перебирая ее обчакрыжанные локоны один за другим, с словами: «полюбуйтесь сюда! тет-тет-тет!» и придавая им особенное выражение жалости, соединенной с пренебрежением. Для Магги это был самый строгой приговор общественного мнение. Мистер Рапит, парикмахер, с своими напомаженными кудрями, подымавшимися вверх волною, в виде огненного языка на надгробной урне, был для нее в эту минуту самым страшным человек между ее современниками, и она готова была закаяться не заходить даже во всю жизнь в его улицу в Сент-Огс.

Кроме того, приготовление к выезду всегда было важным делом в семействе Додсонов. Марфа получила приказание вычистить комнату мистрис Теливер часом ранее обыкновенного, чтоб можно было вынуть лучшее платье загодя, не откладывая до последней минуты, как бывает в семействах, не с такими строгими правилами, которые никогда не подвертывали завязок чепчика, ничего не укладывали в чайной бумаге, и в которых чувства особенного уважение к праздничным платьям не проникало ума. Уже в двенадцать часов мистрис Теливер облеклась в свой выездной туалет, прикрыв себя снаружи суровым полотняным фартуком, как будто она была атласная мебель, которая могла пострадать от мух; Магги хмурилась и повертывала плечами, стараясь, как бы вылезти из колючей обшивки, между тем, как мать увещавала ее, говоря «перестань, Магги, моя милая, не гляди таким уродом!» Щеки Тома особенно рдели под стать его лучшей синей паре, которую он носил с приличным спокойствием; отстояв, после продолжительного спора, самый интересный для себя пункт в туалете, он переложил в карманы своего нового платья всякую дрянь, которую он обыкновенно носил с собою каждый день.

Что касается Люси, то она была так же красива и так же опрятна, как и вчера: с ее платьем никогда ничего не случалось; никогда оно не беспокоило ее, так что она смотрела с жалостью и удивлением, как Магги дулась и извивалась под своею обшивкою. Магги, Конечно, оборвала бы ее, если б ее не удерживало воспоминание о вчерашнем унижении, которое она терпела из-за своих волос. Теперь она только вертелась, дулась и капризничала над карточными домиками, которые позволено им было строить в ожидании обеда: это было самое приличное занятие для мальчиков и девочек в праздничном платье. Том строил удивительные пирамиды; но Магги никак не удавалось накрыть свои домики кровлею; так всегда было во всем, что наделала Магги; и Том вывел отсюда заключение, что девочки были ни на что неспособны. Но Люси была удивительно-ловка: она обращалась так легко с картами, перебирала их так нежно, что Том восхищался ее домиками так же точно, как и своими собственными, тем более, что она его просила выучить ее. Магги также восхищалась бы домиками Люси и бросила бы свои неудачные попытки, чтоб любоваться на ее искусство без малейшей зависти, если б она так не досадовала на свою обшивку, если б Том не смеялся над нею так презрительно, когда валились ее домики, и не называл ее «глупою».