Боярское царство. Тайна смерти Петра II - Адель Алексеева

— Вот и славно… — раздумчиво заметил Владимир Петрович. Он подвёл племянницу к шкафу. — Вот. — Взял в руки большую гербовую бумагу с начертанными на ней рисунками, знаками — родословное древо Шереметевых. — Дай Бог тебе внести в сие древо достойных потомков! И помни всегда девиз: «Бог сохраняет всё».

Дядя стар и болен, однако ничуть не утратил энергии и жизнелюбия. К тому же стал изрядно говорлив. Подобно всем петровским дворянам, которые вели суровую походную жизнь, а на старости лет забирались в свои вотчины или московские дома и отлёживались там, любил рассказывать молодым о деяниях предков. Он и сегодня пустился в воспоминания:

— Рохлей али пентюхов в нашем роду не было! Чести искали на полях сражений, и забота их не о себе была, а об России… Борис Петрович, батюшка ваш, будучи окружён турками, помню, приподнялся на лошади и крикнул солдатам: «Аль прорвёмся мы чрез поганых турков, аль не быть нам всем живы!» С умом и строгостью управлял предок ваш войском, однако не хуже того был и в мирной, домашней жизни. Смолоду себя к узде приучал, натягивал вожжи характера своего! Не чета мне, я-то кипуч, горяч… Вы, молодёжь, учитесь с младых ногтей уму-разуму…

А ты, Натальюшка, когда в чужой семье будешь, крепко себя держи. Долгорукие-то вон какое великое семейство, ежели не по-ихнему — загрызут. Ты им с первого дня достоинство своё покажи. Свёкор твой мёдом не мазан, иглы так и топорщатся… однако Иван добрый молодец и собой пригожий… Ежели не ссорно жить, так всё ладно будет…

Сергей, мечтавший о военной службе, попросил:

— А расскажите, дядя, про Василия Борисовича.

— Про Василия Шеремета? О, храбрее его в нашем роду вроде и не было! С охотой вспоминаю его… Да-а… Что самое замечательное в походной жизни его? Как он три дня у Белой Церкви неприятеля теснил! У него тридцать пять тысяч войска, у них семьдесят тысяч — поляки тогда с татарами соединились, у Шеремета половина русских, половина черкесов да калмыков, — как они за русского царя воевали, как кричали и взвизгивали — удержу не было! Шереметев во главе и всеми любим!.. И победил бы он всенепременно, кабы не изменники да не предатели. Тьфу, поганцы сатанинские!

— Как почитаешь, как послушаешь, — с наивностью заметил Сергей, — так диву даёшься: история вся — только войны да походы…

— А ещё, — подхватил дядя, — доносы да вероломства… Простой человек, правда, и без вероломства проживёт, а кто близко к трону — тот только того и жди… Уж какой верный слуга Ивану Грозному был наш Иван Васильевич Большой! Казань, Ливонию, Крым воевал, и поди ж ты, тоже стал неугоден… Нашёлся человек лядащий (дурной. — Ред.), написал на него донос — и всё, гневу царскому края не было… Скрылся тот в Белозёрском монастыре, но Грозный и там его настиг, в цепи велел заковать, железа пудов десять навесить на шею да ещё и письма писал поносные. Не приведи Господи!.. Немилость царская, донос да топор вострый — только того и жди!

Наталья подумала о молодом государе: что-то с ним станется?

Владимир Петрович помолчал, однако долго унывать он не умел и не без озорства добавил:

— Да и пусть! Лишь бы сердце своё не отягчить виною перед Отечеством да перед Богом! А цари да слуги на том свете поклонятся нам… Мы, Шереметевы, просты, упорны, позитур разных не ведаем, однако нрав имеем мирный, несклочливый. Ежели кто к царю с глупостями лезет, урезоним. Ежели государь велит на войну идти — готовы… А дела у нас, как молодая брага, играют.

В камине догорало. Вылетали искры, слышались шорохи падающих обгорелых поленьев. Дядя ворошил их.

Владимир Петрович протянул руку племяннику, тот помог ему встать. Поднялся так, что заскрипели диванные пружины, и подвёл гостей к наугольному столу, на котором лежало что-то, завёрнутое в холстину, развернул.

— Хочу передать вам… отцу вашему принадлежавшее… — Приподнял подсвечник, и предстала картина в чёрной раме с тёмным, еле различимым изображением. — Читайте, что тут надписано: «Кортын… Страстотерпец Георгий…» А вот ещё одна. — Он скинул покров со второй картины. — «Кортын… Филист, персона крыласта…» Картины сии старого малевания… Пусть хранятся у вас! — И вручил каждому по «кортыне»…

Под конец беседы с дядей Наташа уже сгорала от нетерпения — как-то там Иван Алексеевич? Как государь-император? Что творится в доме Долгоруких?

Вспомнили, как Брюс сказывал мифологическую историю про Лаокоона, как хотел тот предупредить Трою о спрятанных в деревянном коне воинах, но змеи подползли к нему и умертвили… А ну как Долгорукие (не Иван, конечно!) принесут горести государю?..

Счастливый тот день помолвки Наташи омрачился такими думами. Вспомнила ещё и гадание Брюсово: про цветок, из которого пчела нектар выпивает, а цветок вянет…

А между тем Россия вступила уже в страшный свой 1730 год. Ещё немного, и скажет своё последнее слово главная повелительница XVIII века — смерть… А пока старая столица веселится по-молодому. Люди живут шумными гостеваниями, на столах красуются запечённые утки, гуси, а в знатных хоромах — фазаны и куропатки, украшенные белыми крыльями.

По причине великих морозов печи топили два-три раза на дню, и из печей таскали пироги. Иной раз к столу подавали до десяти сортов разных пирогов. Гости еле поднимались, вздыхали: «Охо-хо-нюшки, накормили меня, яко гуся рождественского!» — отлёживались день-другой, и снова всё сначала. Особенно не по себе делалось от тех гостеваний иноземным людям, важным посланникам, кои уже собирались в Москве, чтоб принять участие в свадебном обряде императора.

Алексей Григорьевич ошалел от счастья: ещё недели две — и он государев тесть!.. Братья его упивались общим почитанием. Василий Владимирович, фельдмаршал, сдерживал своих неразумных сродников, но Василий Лукич не разделял его благоразумия: мол, род ихний исстари ценили за деятельный характер, войдут они ныне в великую силу, как и положено. Князь Иван Алексеевич проявлял завидное проворство и сметливость. Княжна же Катерина пребывала в заботах о свадебных нарядах-украшениях, от неё не выходили портнихи и ювелиры, в том числе и Пелагея, без которой она, как взяла её от Брюса, не обходилась.

Единственный человек, с чьего лица не сходила печальная озабоченность, был император. В самый разгар связи его с Катериной расхворалась сестра Наталия, — И ноября она скончалась. Он же, еле дождавшись сороковин, под давлением Долгоруких объявил о своей помолвке. Петра мучило раскаяние — уж не оттого ли заболела сестра, что лишилась жизненной силы, увидав забавы его в доме Долгоруких?

Другая мысль, глодавшая его сердце, была участь отца и деда. В один из первых дней января император велел запрячь сани и отправился в Сокольники; случилось проезжать мимо бывшего Преображенского приказа — приказной избы. После коронации велел он уничтожить пыточную избу, а теперь хотел поглядеть, что там… Остановили лошадей, он вышел… Приказная изба была разрушена, но следы сохранились: торчали железные прутья, лежали остатки заиндевевших брёвен. Долго стоял Пётр, думая об отце, об участи августейших особ, и казались они ему невольниками несчастного Отечества… А потом бросился к саням и велел гнать скорее на Басманную, к Богоявленскому собору… Войдя в церковь, встал не на царское место, а в боковом приделе и долго молился, поминая ушедших предков и прося за них прощение у Бога…