Размытый след галактики иной - Сергей Юрьевич Катканов

не был и христианином. Отвержение одновременно и христианства, и атеизма буквально выбросило его в холодные объятия Рерихов.

Тонкие и хрупкие софизмы Кураева, призванные доказать, что Булгаков «вел бой за Христа», с трудом воспринимаются даже интеллектуально развитым читателем, тогда как в самом романе буквально на поверхности лежит очень внятный и прямой, как шпага Воланда, вывод: если в этой жизни и можно от кого-то получить помощь, так разве что от дьявола. Это звучит в романе предельно отчетливо, и это именно авторская позиция, уже хотя бы потому, что автор от этой позиции и не думает дистанцироваться.

Отец Андрей убедительно доказывает, что вечность с Маргаритой в подаренном домике станет для Мастера сущим адом. Полностью с ним согласен. Но это уже за пределами булгаковского романа и за пределами булгаковского замысла. Это, собственно, уже полемика с Булгаковым (Почему бы и нет, но ведь мы сейчас не об этом). А Булгаков прямо говорит, что «покой», подаренный Мастеру Воландом, это именно награда. Я полностью согласен с Кураевым в том, что покой без света невозможен, эту мысль я высказывал ещё до того, как нашёл её у Кураева. Но не надо приписывать свои мысли Булгакову. В концепции Михаила Афанасьевича Мастер награжден именно тем, чего так жаждала его растерзанная душа — покоем в обществе любимой женщины.

Понятно, что жизнь — не роман, который заканчивается свадьбой, тем более, если речь идёт о жизни вечной. Но романы заканчиваются именно свадьбой. И это считается счастливым концом. У «Мастера и Маргариты» по замыслу автора — счастливый конец. Помог тот, которому «ни чего не трудно сделать». Про кого Маргарита сказала: «Всесилен».

Ждал ли сам Булгаков помощи от дьявола? А зачем, вы думаете, Михаил Афанасьевич так долго и напряженно возился с этим образом? Уж явно не для того, чтобы разоблачить «дьявольские козни». Ни какого «разоблачения дьявола» в романе нет.

Мастер говорит Бездомному: «До чего же мне досадно, что встретились с ним вы, а не я! Хоть всё и перегорело, и угли затянулись пеплом, но всё же клянусь, что за эту встречу я отдал бы связку ключей Прасковьи Федоровны, ибо мне больше не чего отдавать».

Итак, Мастер жаждет встречи с сатаной и возлагает на эту встречу большие надежды. Можно ли считать, что здесь Булгаков выразил своё собственное желание? А как ещё считать? Это именно Булгаков, а не Мастер, писал роман о дьяволе. Это именно Булгаков, а не Мастер посвятил дьяволу годы напряженных размышлений. Зачем ещё, если не в надежде на помощь дьявола? Прости, Господи, раба Божьего Михаила.

Если слишком долго всматриваться в бездну, то бездна начнет всматриваться в тебя. Поэтому достойно величайшего изумления то, как дешево обошлось Михаилу Афанасьевичу его заигрывание с дьяволом. Известно немало случаев, когда и сотая доля булгаковского интереса к дьяволу заканчивалась самым жутким и мрачным беснованием. А он худо-бедно умер в здравом уме и не утратив творческих способностей. Видимо, на Небесах кто-то крепко за него молился.

И к величайшему счастью для себя, Булгаков даже близко не понял, что такое дьявол и что такое дьяволопоклонство. Его Воланд больше похож на крестного отца мафии. А Маргарита и Мастер больше похожи не на сатанистов, а на людей, разочаровавшихся в своей законопослушности, не надеющихся больше на полицию и обращающихся за помощью к дону Корлеоне.

От «Мастера и Маргариты» не пахнет серой. Потому роман и не возмущает душу православного читателя. Кроме тех случаев, когда православные уверены, что тут им «положено возмущаться».

Да и пытался ли Булгаков понять дьявола или просто слишком легкомысленно употребил это слово для обозначения потусторонней реальности?

Чем так очаровал меня роман Булгакова во время первого прочтения? Прорыв яркой мистической реальности в тусклую повседневность произвел впечатление волшебства. Да и сейчас я не остаюсь равнодушным, наблюдая, как в романе Булгакова невыносимая пошлость бытия взрывается яркими фейерверками иного мира. Там ведь всё гораздо интереснее, чем тут. Сейчас я уже знаю, что тот самый мистический домик надо уже сейчас созидать в своей душе, при этом надо немало потрудиться над тем, чтобы в том домике был не только покой, но и Свет, а иначе и покоя не будет. Переход в мистическую реальность неизбежен. Все там будем. Но иногда человеку так вдруг захочется, чтобы это «там и потом» вдруг неожиданно оказалось «здесь и сейчас». Иногда жизнь заводит человека в такие удручающие тупики, выход из которых возможен только там.

Вот идет человек по своему пути и вдруг упирается в стену — тупик. А ведь человек шёл именно по своему пути, и не было ни какой ошибки в выборе направления, и крест свой человек несёт, всё, как положено. Но впереди вдруг тупо вырастает стена, которую не обойти и не взорвать. Человек понимает, что в определенный момент эта стена исчезнет сама собой, и его путь продолжится уже через другой мир. Но сейчас ему очень тяжело, он страдает в своём тупике от голода и холода, ему страшно в темноте. И если уж пока нельзя «туда», то ведь поневоле захочется, чтобы здесь хоть ненадолго стало, как там.

Роман Булгакова с первой буквы до последней точки буквально пронизан напряженным стремлением разрушить оковы материального мира и вырваться на простор мистической реальности. Он не антисоветчик, да в общем-то и не сатирик, ему по большому счету безразлично, «какое, милые, у вас тысячелетье на дворе». Он невыносимо страдает от всепошлости бытия, он так же страдал бы при любой власти. Он хочет чтобы кто-нибудь пришёл и разрушил стену, и вывел его из тупика. И для этого он призывает дьявола? Не совсем.

Блок писал: «Я знаю, что впереди двенадцати идет не Христос, но я не знаю кто». Так же и Булгаков мог бы сказать: «Я знаю, что Воланд — не дьявол, но я не знаю кто». Воланд — некий мистический «решала», аналога которому нет в традиционном богословии. Поиски этого аналога привели к тому, что Булгаков назвал Воланда сатаной, хотя с таким же успехом мог бы назвать его волшебником Изумрудного города. Да, если угодно, Воланд — древний и могущественный волшебник.

Если бы Булгаков ни разу не назвал Воланда сатаной и если бы заменил имя Пилата на какое-нибудь другое римское имя, мы вдруг обнаружили бы, что в этом романе нет ровным счетом ни чего сатанинского и ни чего кощунственного. Но ведь художественная реальность романа ни как не зависит от всего лишь двух имен, их не трудно