Чаша страдания - Владимир Голяховский

Работы стало так много, что она уходила в госпиталь до рассвета. А пробираться в темноте по сугробам на улицах было почти невозможно, особенно в метель, и за ней стали присылать лошадь с розвальнями. Мария влезала в громадные подшитые валенки, заворачивалась в большой и вонючий овчинный тулуп и затемно уезжала на весь день. Ездить в санях было куда удобней, одно только огорчало и смешило ее: старик-кучер из хозяйственной службы постоянно материл своего громадного вороного мерина Ермака. Ругался он в буквальном смысле как извозчик, но в свои ругательства каким-то образом включал знакомые имена:

— Ну, ты, карла-марла, бубель-яроцкий, мать твою!..

— Но… твою мать! Самуил ты Самойлов, басаргин проклятый!..

— Ишь ты, блюхер ты рода человеческого, мать твою!..

Марии он совершенно не стеснялся, и если бы она сделала ему замечание, очень поразился бы: мат — это обычный жаргон улиц, работяг и извозчиков, без него не обходится ни один разговор, да и в интеллигентных домах им тоже нередко «балуются», хотя все-таки стесняясь женщин. Да и сами женщины, особенно из простого люда, умело используют его в своих разговорах. Марию беспокоило, что Лиля услышит на улицах такой же мат. Лиля действительно слышала его вокруг и удивлялась, не понимая:

— Мам, почему они все время говорят — бляха, бляха?

— Так, это такая присказка простонародная, ты не повторяй за ними.

Потом Лиля узнала смысл этих слов и просто перестала обращать внимание. Мария мало видела дочь, поскольку приезжала домой поздно, уже в темноте, под аккомпанемент ругательств своего возницы. Дома едва успевала поцеловать засыпающую или уже спавшую Лилю, потом вспоминала слова Нюши: «Я если за день не наломаюсь, то и не усну» — и, обессиленная, мгновенно засыпала.

* * *

В разгаре паники в октябре 1941 года до некоторых людей в Москве стали доходить глухие зловещие слухи о каком-то массовом уничтожении евреев в Киеве. Ничего точно не было известно, потому что это было глубоко за линией фронта. Но говорили, будто там погибло более ста тысяч евреев. Слухи взволновали всех, до кого дошли, но больше всего — писателя Илью Григорьевича Эренбурга. Он был киевлянин по рождению, любил свой город, там у него было много друзей детства. Эренбург метался от одного официального лица к другому, расспрашивал, но они тоже не знали деталей. Он поставил себе целью любыми путями узнать подробности того, что случилось.

За двадцать лет до начала войны, в 1921 году, еще молодым человеком, Эренбург написал в приморском бельгийском городке Ля Панн роман «Необычайные приключения Хулио Хуренито и его учеников». В нем он почти в точности угадал основные катаклизмы начавшегося XX века: главными проблемами станут немецкий фашизм, советский тоталитаризм и еврейский вопрос. Евреев он описал как врагов того и другого и предвосхитил их массовое убийство. И вот с начала войны Эренбург видел, что сбываются его предсказания: столкнулись фашистский и коммунистический лагери и евреям от этого становится все хуже.

Эренбург стал корреспондентом военной газеты «Красная звезда». Он чувствовал, что не все советские люди понимают, с каким противником они имеют дело. Он писал: «Бойцы считают, что солдат противника пригнали к нам капиталисты и помещики, что если рассказать немецким крестьянам и рабочим правду, то они побросают оружие».

Эренбург писал острые злободневные статьи, его даже называли «литературным пулеметом». И пропустить, не описать такой факт, как массовое уничтожение евреев, было невозможно: он опишет это в газетах и журналах, его статьи читали все, их передавали друг другу, из них узнавали подробности о войне, о них говорили.

Еврейский вопрос волновал Эренбурга не столько потому, что по рождению он был еврей, сколько потому, что он был русский интеллигент высокой культуры. Он чувствовал свою ответственность перед читательской массой: как писатель он должен давать читателям объективную информацию и помогать правильно сориентироваться в этом сложном и важном вопросе. Нельзя допустить, чтобы через двадцать лет после революции, давшей невероятный подъем еврейской нации, советское общество снова попало в плен недоверия к евреям. А признаки этого были уже налицо. Как раз вскоре после начала войны в разных кругах стали вестись закулисные разговоры о том, что на фронте не видно сражающихся бойцов-евреев. В одной из газет даже появилась статья «Тыловые патриоты», в ней прямо говорилось, что евреи предпочитают проявлять свой патриотизм не на фронте, а скрываясь от опасностей в тылу. Эренбурга это возмутило до глубины души. И тут в одной из армейских многотиражных газет он увидел маленькую заметку о подвиге сержанта-еврея Наума Когана: его роту обстреливал из прикрытия немецкий пулемет. Бойцы пытались забросать его гранатами, но пулемет не замолкал. Комиссар криком поднимал бойцов: «За Родину, за Сталина!» Но как только они поднимались, пулемет косил их десятками. Тогда сержант Коган по-пластунски подполз вплотную к амбразуре и выстрелил в отверстие. Но пулемет все строчил. Комиссар опять крикнул: «За Родину, за Сталина!», но бойцы уже не хотели подниматься в атаку, ситуация была критическая — могла погибнуть вся рота. Отступи она — сзади стоял заградительный отряд из своих же, которым было приказано стрелять по бегущим бойцам. Что мелькнуло в сознании Когана? Чтобы заглушить пулемет, он кинулся вперед и всем телом лег на амбразуру. Пулемет прошил его насквозь, но обстрел заглох. Это помогло роте победить. Бойцы стащили Когана с амбразуры еле живым, отнесли на руках в госпиталь. Его жизнь чудом спас главный хирург фронта профессор Александр Вишневский. После операции Когана отправили на долечивание в тыловой госпиталь и след его затерялся. Он был награжден медалью «За отвагу», но его не смогли разыскать.

Эренбург узнал об этом, сумел разыскать его в госпитале в Алатыре. В сплошной сумятице военной паники он поехал туда, чтобы написать о подвиге этого человека большую статью.

* * *

Однажды в кабинете начальника госпиталя Самойлова комиссар Басаргин и Мария пили чай, обсуждая рабочие дела. В середине разговора Басаргин поглядел на нее и как бы между прочим сказал:

— Да, у меня есть интересная новость, но неофициальная, по радио ее не передают. Для усиления армии товарищ Сталин разрешил выпустить из лагерей некоторых осужденных военных командиров. Один из них, генерал Рокоссовский, теперь командует армией и защищает Москву.

Пухлый и добродушный доктор Самойлов закивал головой, тряся мясистыми щеками, заулыбался и радостно проговорил:

— Хорошая новость, очень хорошая новость. Давно пора освободить невинных людей, — но тут же слегка запнулся, быстро глянул на комиссара и добавил: — Товарищ Сталин поступил гениально, как всегда.

Мария обрадовалась и насторожилась: может, и Павла тоже освободят. Она стала с трепетом ждать какой-нибудь вести от Павла или хотя бы про Павла. Но шли месяцы, и ничего не приходило. Впрочем, была еще надежда, что он просто не знал, где они находятся, ведь связи с Москвой были на время прерваны.

* * *

Хозяйка дома Александра Ивановна дала им другую комнату, побольше и лучше. Лиля росла на попечении тети Шуры. Она вытянулась, стала более самостоятельной, ходила в больших подшитых валенках через сугробы в школу, а на обратной дороге «отоваривала» хлебные карточки — получала хлеб на маму и на себя. Она сама умела подогреть на плите приготовленную ей еду, приносила со двора охапки дров. Под руководством хозяйки она даже училась растапливать печку наколотыми сухими лучинами и старыми газетами. Хозяйка проверяла каждое ее движение: