Галя - Вера Новицкая

Марья Петровна глубоко негодовала, а Таларов с восхищением слушал, что самолюбивую натуру девушки не сломило ее грустное подневольное положение: простенький ситчик, но свой, сшитый собственными руками, она предпочитала шелковым обноскам с чужого плеча, жертвуемым к тому же с соответствующими назиданиями и восхвалениями даримой тряпке. Гордое сердечко!

— Ну, однако, пойду и я понемногу приводить в порядок свой туалет. Галя, а ты тем временем предложи что-нибудь Михаилу Николаевичу, — обратилась Таларова к входящей девушке. — Так ты, Мишель, категорически не едешь? — еще раз любезно поинтересовалась она. — Жаль! Право, очень досадно. И что ты целый вечер будешь делать один-одинешенек? Ведь в доме, кроме прислуги, ни души, — уверенная в получении отрицательного ответа, храбро убеждала Марья Петровна.

— Как ни души? А Галя? — удивился он.

— Да, конечно, Галя… — замялась невестка. — Но все-таки мне так совестно, ты будешь скучать…

— О, насчет этого, пожалуйста, не стесняйся. Ты как, Галочка, согласна забавлять меня? Слово даешь? Ну, смотри, а то сбегу сейчас к этим самым Донским, Ланским, как их там зовут? — смеясь, обратился он к девушке.

— Постараюсь как-нибудь, дядя Миша, — весело ответила та.

— Только сначала зайди на минутку ко мне, поможешь мне локоны поправить, — бросила девушке Таларова.

«Минутка» длилась, однако, добрых три четверти часа. Едва успела Галя прийти в столовую и налить Михаилу Николаевичу из подоспевшего самовара стакан чая, как на весь дом раздался зычный вопль Надиного голоса:

— Галочка, Галка! Куда ты запропастилась? Наконец-то! Ищу-ищу, нигде нет, — облегченно вздохнула при виде подруги Надя, кубарем влетая в комнату в наскоро запахнутом халатике.

— Дядечка, извиняюсь за свой туалет, но очень срочно и важно, — комически присела она перед Таларовым. — Слушай, Галка, опять беда: дырища в левом чулке — страсть! Утром уже была небольшая, ну, думаю, под бронзовыми туфлями, да еще дома — сойдет. А она и расползись во всю пятку! Теперь, если начать танцевать — позор на весь город! Кабы чулки розовые были — полбеды; под цвет пятки бы подошли, но у меня голубые! Хоть синькой пятку мажь, право! Ну-ну-ну, не умирай и не падай в обморок, шучу, конечно, а посему, ради Бога, не теряй сознания, так как нужна ты мне до зарезу. «Опора дней моих суровых, Галюша милая моя! Зашей дыру в чулках мне новых, но не сниму с ноги их я», — пропела девушка. — Ну, Галушка, давай живо: нитки, иголку и шей прямо на мне! Снимать и долго, и скучно.

— Ведь это же невозможно, — смеясь, протестует Галя.

— Вздор! Очень даже возможно! Я всю зиму по четвергам перед уроком танцев так штопала. Прочие шесть дней, когда я в башмаке, постороннему глазу ничего незаметно, ну, а мой собственный и не такие виды видывал. А на седьмой день туфли наденешь — так пятка во всю дырищу и зияет. Долго не думая, два-три стежка через верх — и все в исправности. И почему эти несчастные пятки вечно у меня выскакивают? Добро бы у Лельки, она такая костлявая, что вся колется, но у меня-то, при моей упитанности, почему? Ну, так живенько, Галочка! Идем! Ты сядешь, я положу тебе ногу на колени, и дело в шляпе, — суетилась девушка.

— Надя, неужели тебе не совестно из-за этого беспокоить Галю? Зашей сама, а еще проще, перемени чулки. Надеюсь, у тебя не одна пара? — вмешался Таларов.

— Вот именно, что голубых всего одна! И потом переодевать их так скучно. А Галочка вмиг мою пятку заклеит; она такая молодец, и сердиться не будет. Не будешь, Галка? А? Ну, сама рассуди, что взять-то с меня, коли я уж такая никчемная уродилась? — ластилась к подруге Надя.

— Иди скорее, Галя, надо Леле подол платья подшить, по полу тянется, и все кружево изорвется, — позвала девушку вошедшая Таларова, уже причесанная, но еще в капоте. — Только прежде налей мне чашку чая, выпью, тогда уже пойду окончательно одеваться. Да иголку с ниткой захвати, — добавила она.

— Помилосердствуй! — взмолился присутствовавший при всем разговоре Михаил Николаевич. — Неужели же Галя в такой праздник шить будет? Можно же было заранее все осмотреть, — негодовал он.

— Дядя Миша, ведь это же одна секунда. Стоит ли говорить из-за таких пустяков? — вспыхнув легким румянцем, умиротворяюще бросила девушка, торопливо проскальзывая в дверь.

— Воля твоя, это невозможно! — обратился Таларов к невестке. — Одна с рваной пяткой, другая — с подолом… В такой праздник бедную девушку всякой чинкой заваливать!

— Так уж и «заваливать!» — повторила Марья Петровна. — Полно, зачем преувеличивать, мой друг? И потом, в сущности, это не более как предрассудок: не все ли равно, наливать ли чай, завивать ли волосы, шить ли? — пожала плечами Таларова.

— Да я именно на том и настаиваю, что нужно же хоть раз в год дать человеку полный отдых. Наконец, позови горничную, ведь это ее прямая обязанность! — горячился Михаил Николаевич.

— Вот удачно придумал! — усмехнулась Марья Петровна. — Да разве та сумеет сделать, как Галя? Но, право, Мишель, ты напрасно волнуешься, ничего девчонке не станется. Она любит все это и очень охотно исполняет. А ты только внушаешь ей совершенно ненужные мысли. Но, однако, пора приводить себя в окончательный парад. Au plaisir, mon ami! [43]

Наконец все сборы и сопряженная с ними возня были закончены. Обе девицы, нарядные и чрезвычайно довольные собственным видом, в сопровождении шикарно разодетой матери сели в коляску и уехали. Тогда среди наступившей тишины Михаил Николаевич и Галя возобновили свою задушевную беседу, прерванную в саду.

— Слушай, Галочка, — между прочим обратился к девушке Таларов, — ведь у меня есть к тебе большая просьба. На месяц, который я вынужден буду провести в поездке, я привезу в Васильково свою дочурку. Марья Петровна уже дала свое согласие. В сущности, этот план имеет много отрицательных сторон, которые смущали меня, зато есть в нем и одна громадная положительная, взявшая перевес над всеми моими колебаниями: это мысль о тебе, сознание, что ты приголубишь, пригреешь мою бедную сиротку, — голос Михаила Николаевича дрогнул на этом слове. — Ведь Марья Петровна, я прекрасно знаю, детей не любит. Не имеет она оснований делать исключения и для моей девочки, согласилась взять — и за то спасибо. На ее ласку я не рассчитываю. Правда, есть при Асе прекрасная няня, но все же она не свой, не родной человек. Вот я и подумал о тебе: Галочка приголубит, Галочка не даст в обиду дяди Мишину дочурку. Правда, родная?

— Дядя Миша! Вы еще спрашиваете! Если бы вы только знали, как я безгранично счастлива хоть чем-нибудь отслужить, чем-нибудь отблагодарить вас…

— Да за что же? За что, моя девочка? — растроганно спросил Таларов.

— За все, за все!.. И за прежнее… И за сегодня… И за все, за все!.. — и прежде чем Михаил Николаевич успел опомниться, Галя в порыве горячей благодарности нагнулась и поцеловала его руку.

Был май. Давно уже отцвели фруктовые деревья, давно их нежные лепестки ветер разметал. Ярче, разнообразнее запестрели луга. Зазвенели свою веселую майскую песнь полевые колокольчики, и разлилась, понеслась она, подгоняемая воздушными волнами, и вторили ей в своей лесной тиши белоснежные ландыши, крошки-любимцы лучезарного мая. Пышными кружевными гроздями свешивалась душистая сирень, белея и лиловея среди упругих матовых листьев. Щебетали и перекликивались веселые птицы, то озабоченно снуя, то отдыхая после трудового дня. Но едва догорала последняя розовая полоска вечерней зари, вместе с ней притихали они. Певуньи замолкали, словно боясь своим щебетаньем заглушить серебристую трель, которая вот-вот раздастся из густого темного орешника и польется вечно новая, чарующая песнь царя этих прозрачных ночей — соловья.